«пред. глава след. глава» содержание

«   » 220

Глава II

КАПИТАЛИЗМ В РОССИИ

1. Внутренний рынок

Мы знаем теперь, что каждая отсталая страна может на первое время, до переполнения внутреннего рынка, устранять «непосильную конкуренцию» своих более развитых соседей путём таможенной системы. Соображение г. Тихомирова о том, что у нас совсем почти нет рынков, теряет таким образом значительную часть своего удельного веса. Для отсталых стран вопрос может быть формулирован лишь таким образом: успеет ли — и на сколько именно успеет — западный капитализм втянуть их в свой водоворот, прежде чем уступит место высшей форме общественности? Чтобы ответить на него, нужно внимательно взвесить современное состояние каждой такой страны в отдельности. С своей стороны мы сделаем это в следующей главе, а теперь вернёмся к Г. Тихомирову и посмотрим, как делает он этот анализ.

Всякий, следивший за нашими общественными течениями последнего времени, знает, конечно, что именно в сторону обеспечения внутреннего рынка и направляются усилия наших «частных предпринимателей». Это стремление встречает себе поддержку как в правительственных сферах, так и в прессе, а также и в той среде, которую не признать «интеллигенцией» можно лишь на основании своеобразной терминологии г. Тихомирова. Немало наших профессоров и учёных группируются уже под этим знаменем. Тем не менее дело русского капитализма кажется г. Тихомирову очень трудным, «если не вовсе безнадёжным». По его мнению, «промышленность развивается туго. Она постоянно жалуется на недостаток интеллигентных и энергичных сил». Это, конечно, до некоторой степени справедливо; но указывает ли это обстоятельство на «безнадёжность стремлений русского капитализма»? Не обусловливается ли «тугое развитие» русской промышленности влиянием современного политического гнёта? Что свободные учреждения составляют необходимое условие капитализма на известной стадии его развития — это давно уже известно каждому, как в «Европе», так и в России, где ещё в пятидесятых годах раздавались голоса,

«   » 221

требовавшие свободы ради успехов промышленности. Г-н Тихомиров мог бы с большою для себя пользою прочитать речь покойного И. Бабста «О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала», произнесённую в июне 1856 г. в торжественном собрании казанского университета. Эта речь помогла бы ему понять, каким образом тот же самый капитализм, который прячется сначала под «мантию самодержца», приходит мало-помалу в противоречие с интересами абсолютной монархии и начинает фрондировать, разумеется по-своему, умеренно и аккуратно. «Трудно себе представить, до какой степени дурная администрация, отсутствие безопасности, произвольные поборы, грабительство, дурные учреждения действуют гибельно на бережливость, накопление, а вместе с тем и на умножение народного капитала, — говорит названный экономист. — Междоусобные войны, борьба политических партий, нашествия, мор, голод не могут иметь того гибельного влияния на народное богатство, как деспотическое и произвольное управление. Чего не перенесли благословенные страны Малой Азии, каких не испытали они переворотов — и постоянно вновь обращались в земной рай, покуда не скрутила их турецкая администрация. Что было с Францией в XVIII столетии, когда над земледельческим народонаселением тяготела безобразная система налогов и когда, вдобавок ещё, под видом последних каждый чиновник мог смело и безнаказанно грабить? Против воров и разбойников есть управа, но что же делать с органами и служителями верховной власти, считающими своё место доходным производством? Тут иссякает всякая энергия труда, всякая забота о будущем, об улучшении своего быта… капиталы, М. Г., и накопление их, тогда только исполняют настоящее своё назначение, когда открыта полная и свободная стезя для их деятельности». Напрасно г. Тихомиров ссылается на то обстоятельство, что «царствование Александра II было сплошною попыткой монархии восстановить свою прочность путём организации России под началом (?) буржуазии», как на аргумент в пользу мысли о безнадёжности стремлений русского капитализма. История французской абсолютной монархии, начиная с Генриха IV, была также почти «сплошною попыткой» поддержать прочность старого государственного строя путём организации Франции «под началом буржуазии». Уже на собрании Генеральных Штатов 1614 года дворянство жалуется на это в самых недвусмысленных выражениях. Мы говорили уже выше, какие заботы прилагал министр Людовика XIV к промышленному развитию Франции. В XVIII веке, накануне революции, создаётся целая школа экономистов, которые проповедуют солидарность интересов капитализма и абсолютной монархии, провозглашают буржуазный принцип

«   » 222

«laissez faire, laissez passer»^* и указывают в то же время на Китай, как на образец политического устройства. Монархия всеми силами старается приспособиться к новым условиям, поскольку это возможно без отказа от абсолютной власти. На самом краю своего гроба, при открытии Генеральных Штатов 1789 года, она, устами Людовика XVI осуждая «иллюзии», обещает удовлетворить все «разумные» требования страны. Но неумолимая логика вещей показывает неожиданным, даже для многих и многих буржуа, образом, что самым «разумным», хотя и не всеми сознанным требованием страны было падение абсолютизма. Политические идеалы физиократов¹ оказались самою несбыточною утопией. И эту невозможность сочетания абсолютизма с дальнейшим развитием буржуазии понимали очень многие современники физиократов. Укажем хоть на социалиста Мабли и его «Doutes proposées aux philosophes économistes»^**. В его время буржуазия, как класс, не задумывалась ещё о «захвате» верховной политической власти в стране; но он не говорил, подобно г. Тихомирову, что «если бы она имела достаточно силы, она сделала бы это теперь». Он знал, что бывают исторические эпохи, в которые сила и политическое сознание данного класса растут с такой же быстротой, как уровень речной воды после вскрытия льда. Он знал также, что сила каждого класса есть понятие относительное, определяющееся, между прочим, степенью падения его предшественника и уровнем развития его наследника. При неразвитости народа французская буржуазия являлась единственным классом, способным к господству. Абсолютизм мешал дальнейшему развитию Франции под её руководством и потому был осуждён на погибель. Буржуазия возмутилась против того самодержавия, под «мантией» которого она доросла до «крамолы». Мабли предвидел этот исход и, несмотря на свои коммунистические идеалы, сознавал, что ближайшее будущее принадлежит буржуазии.

Если бы не только общественным классам, но даже философским и политическим теориям можно было отказывать в значении и будущности на том основании, что все они развиваются некоторое время под эгидой принципа, не совместного с их дальнейшим развитием, то нам пришлось бы отрицать всю человеческую культуру и «придумывать» для неё новые, менее «рискованные пути». Разве философия не зародилась в недрах и на счёт теологии? «Единство, подчинение, свобода суть те три отношения, в которые постоянно становилась философия христианской эпохи к церковной теологии», — говорит Фридрих

«   » 223

Ибервег в своей истории философии^*, и этот порядок взаимных отношений знания и веры может быть признан всеобщим законом, если мы с своей стороны прибавим, что «свобода» расчищает себе путь лишь посредством самой ожесточённой борьбы за существование. Каждый новый общественный или философский принцип зарождается в недрах — и потому на счёт питательных соков — старого, ему противоположного. Умозаключать отсюда к «безнадёжной» судьбе нового принципа — значит не знать истории.

Наши самобытники, действительно, знают её очень плохо. Слушая рассуждения манчестерцев¹ о вреде государственного вмешательства и зная в то же время, что русские капиталисты очень падки на такое вмешательство, поскольку оно выражается в покровительственном тарифе, субсидиях, гарантиях и т. п., русские доморощенные социологи заключают отсюда, что путь развития нашего капитализма диаметрально противоположен ходу развития капитализма западноевропейского: на Западе буржуазия говорит только о «невмешательстве», у нас — только о субсидиях и гарантиях. Но если бы гг. В. В. и К° не верили на слово экономистам манчестерской школы и хоть на время оторвались бы от своих «самобытных» источников, то они узнали бы, что не всегда и не везде западноевропейская буржуазия стояла за принцип невмешательства у себя дома и ещё того менее стояла за него в колониях. Узнавши это, они увидели бы, что их противоположения лишаются почти всякого смысла. Известно, что коренная ошибка буржуазных экономистов манчестерской школы именно в том и заключается, что они возводят в вечные и неизменные «естественные законы» те принципы, которые имеют лишь преходящее значение. Не разделяя «ожиданий» буржуазных экономистов от будущего, многие русские самобытники убеждены, однако, в правильности их взглядов на прошлое. Они верят, что в истории Запада государственное вмешательство и правительственная поддержка никогда не были нужны западноевропейской буржуазии и ничего, кроме вреда, ей не приносили. В этом-то и состоит главный недостаток наших самобытных теорий и программ. Г-н В. В. верит на слово манчестерцам и считает лишним хоть немного ознакомиться с экономической историей Европы. Г-н Тихомиров верит на слово г. В. В. и в возрастании влияния интересов русской буржуазии на экономическую политику последнего двадцатипятилетия («царствование Александра II было сплошною попыткою» и т. д.) видит главный признак слабости и мертворождённости русского капитализма.

«   » 224

До г. В. В., сторонника абсолютизма и уже по одному тому злейшего реакционера, нам нет никакого дела. Но, признаемся, нас очень огорчает легковерие редактора революционного органа.

Что интересы русской буржуазии приходят теперь в непримиримое противоречие с интересами абсолютизма — это знает всякий, следивший хоть с некоторым вниманием за ходом русской жизни в последнее десятилетие^*. Что та же самая буржуазия умеет, однако, извлекать пользу из существующего режима и потому не только поддерживает некоторые его стороны, но и целиком стоит за него в известных своих слоях — это также неудивительно. Развитие данного общественного класса есть слишком сложный процесс, чтобы по некоторым частным сторонам его можно было умозаключать обо всём его направлении. Наша буржуазия переживает теперь важную метаморфозу: у неё развились лёгкие, которые требуют уже чистого воздуха политического самоуправления, но в то же время у неё не атрофировались ещё и жабры, с помощью которых она продолжает дышать в мутной воде разлагающегося абсолютизма. Корни её сидят ещё в почве старого режима, но верхушка её достигла уже развития, указывающего на необходимость и неизбежность пересадки. Кулаки до сих пор продолжают обогащаться благодаря хищническому характеру нашего государственного хозяйства; но крупные заводчики, фабриканты, торговцы и обуржуазившиеся земледельцы понимают уже, что приобретение политических прав необходимо для их благосостояния. За это нам ручаются нередкие в последнее десятилетие петиции правительству, в одной из которых наши крупные промышленники и торговцы просили даже правительство не принимать никаких финансовых мер без совещания с представителями крупного капитала. Какова тенденция такой петиции? Не показывает ли она, что гибельное влияние абсолютизма самым наглядным и осязательным образом отражается на доходах торгово-промышленных компаний? Не говорит ли она нам, что система личного воздействия каждого отдельного предпринимателя на министров и министерства — путём всякого рода «ходатайств», пожертвований «на патриотизм» и откровенных подкупов — становится уже недостаточной и недействительной и потому стремится уступить место организованному и законному участию промышленного класса в управлении страною? С. С. Поляков и до сих пор может находить, что подкупленные им министры лучше ответственных, конституционных министров¹. Но конкуренты его

«   » 225

превосходительства, побеждённые им с помощью приношений и взяток, наверное, не разделяют его воззрений. Политический режим, выгодный для отдельных личностей, становится невыгодным для предпринимательского класса в его целом. Представители этого класса, конечно, не выходят на улицу, не строят баррикад, не издают даже подпольных листков. Но буржуазия вообще не любит таких «рискованных» средств. Даже и в Западной Европе она лишь в самых редких случаях первая поднимала знамя восстания; большею же частью она лишь исподволь расшатывала ненавистный ей порядок и пожинала плоды побед народа, который боролся «против врагов своих врагов». Что же касается тайной политической пропаганды, то какая же она была бы буржуазия, если бы не понимала значения разделения труда? Она предоставляет вести это дело так называемой интеллигенции, не отвлекаясь сама от задач своего материального обогащения. Она знает, что её дело «верное» и что начатая нашей интеллигенцией политическая борьба рано или поздно очистит поле для её господства. Разве итальянская буржуазия не предоставляла революционерам таскать из печи каштаны политического освобождения и объединения и разве не она теперь питается этими каштанами?

А если революционеры «захватят власть» и сделают социальную революцию? В это она не верит, да скоро перестанут верить и сами революционеры. Скоро они все поймут, что если люди развёртывают зонтики, когда идёт дождь, то из этого ещё не следует, что дождь может быть вызван развёрнутыми зонтиками; скоро они убедятся, что если «захват» политической власти есть неизбежное следствие развития рабочего, как и всякого другого класса, то отсюда ещё никак нельзя заключить, что достаточно «революционерам из привилегированной среды» захватить власть, чтобы сделать трудящееся население России способным к совершению социалистического переворота. Скоро все наши социалисты поймут, что служить интересам народа можно лишь, организуя и подготовляя народ к самостоятельной борьбе за эти интересы.

Но для русской буржуазии как нельзя более выгодна уверенность некоторых наших революционеров в её бессилии. Она и сама, пожалуй, готова повторить их песню. Она даже делает это при каждом удобном случае. Возьмём хоть вопрос о числе наших промышленных рабочих. По словам нашего автора, в России «на 100 000 000 населения приходится всего 800 000 рабочих, объединённых капиталом»; к тому же это относительно ничтожное число рабочих «у нас… не возрастает, а, быть может, даже (!) совсем стоит на одной цифре». Заметивши, что «не возрастает» и значит именно «стоит на одной цифре», проследим генезис этого убеждения.

«   » 226

2. Число рабочих

Г-н Тихомиров повторяет здесь слова г. В. В., которому принадлежит честь констатирования численного застоя нашего рабочего класса. Для г. В. В. всё значение капитализма сводится к «объединению рабочих»; понятно, почему он употребил так много усилий для доказательства того положения, что число наших рабочих «стоит на одной цифре». Раз доказано это положение, доказана и неспособность капитализма хоть в каком-нибудь смысле содействовать успехам русской культуры. Люди, знающие, что роль капитализма не ограничивается одним «объединением рабочих», знают также, что констатируемый г. В. В. факт всё ещё ничего не доказывал бы даже в том случае, если бы он был верен. Люди же, знакомые со статистикой современной России, знают, кроме того, что не верен и самый факт. В самом деле, как доказывает его г. В. В.? Из одной статьи «Вестника Европы» он «почерпнул следующую таблицу, касающуюся истории русских фабрик и заводов, не обложенных акцизом»¹:

	Число рабочих	Число фабрик	Сумма произв. в руб.	Производ. на 1 руб. в руб.
В 1761 г. было	7.839	200	2.122.000	около 300
» 1804 »    »	95.202	2.423	26.750.000
» 1842 »    »	455.827	6.930	97.865.000
» 1854 »    »	459.637	9.444	151.985.000	»    330
» 1866 »    »	393.371	16.451	342.910.000	»    870

Из этих данных г. В. В. заключает, что с 1842 года, т. е. с тех пор как Англия разрешила свободный вывоз машин, а главным образом с 1854 развитие русского производства начало следовать развитому им «закону», т. е. что «рядом с увеличением его (капитала) оборотов идёт уменьшение числа рабочих, — производство расширяется не вширь, а вглубь»^*. Так ли это? Не совсем.

Чтобы найти «закон» развития русского производства, нужно брать во внимание всё русское производство в его целом, а не отдельные его части. Почему же г. В. В. строит свой вывод лишь на данных, относящихся к «фабрикам и заводам, не обложенным акцизом»? Этого не знаем ни мы, ни, вероятно, г. Тихомиров, повторяющий чужие слова без надлежащей критики. А между тем, пока этот вопрос остаётся без ответа, найденный

«   » 227

г. В. В. «закон» будет стоять лишь на одной ноге. В истории западноевропейского капитализма можно найти немало примеров «расширения производства не вширь, а вглубь». Во Франции, по словам Моро дэ Жоннеса, общая сумма стоимости продуктов шерстяного производства возросла в период времени от 1811 до 1850 года на 74%, количество употребляемых в нём станков увеличилось почти вдвое, число же занятых им рабочих «уменьшилось на 15 000»^*. Доказывает ли это, что число французских рабочих, начиная с 1811 года, «стоит на одной цифре» или даже уменьшается? Нисколько; убыль их в одной отрасли производства возмещается прибылью в других; в четыре десятилетия, предшествующие 1850 году, капитализм, несомненно, вовлёк в свой водоворот огромную массу рабочих, хотя, конечно, не доставил им обеспеченного заработка, как в этом хотят уверить читающую публику буржуазные экономисты. Г-ну В. В. нужно было доказать, что подобное же явление не имело места в России, тем более что именно с сороковых годов у нас получили быстрое развитие некоторые производства, обложенные акцизом.

Сделал ли он это? Он не мог этого сделать, потому что приводимые им цифровые данные не годятся ни для каких серьёзных выводов; цифры, относящиеся, например, к 1842 году, просто-напросто несоизмеримы с цифрами, относящимися ко второй половине шестидесятых годов: они собирались различными учреждениями, при помощи различных приёмов и потому имеют неодинаковую степень достоверности. До 1866 года в основании статистических исчислений лежали преимущественно сведения министерства финансов, доставляемые самими фабрикантами и большею частью очень неточные. До 1861 года заводы, обложенные акцизом, вовсе не входили в счёт. И, наконец, только в 1866 году, благодаря стараниям центрального статистического комитета, получаются уже более точные цифры. Г-н В. В. поступил бы осторожнее, если бы совсем не строил никаких законов на шатком основании такой «статистики». Но, не говоря уже об этом, приводимые им цифры не сходятся с данными центрального статистического комитета, т. е. единственными данными, заслуживающими хоть некоторого доверия. По сведениям этого комитета, общая цифра рабочих, запятых «мануфактурной промышленностью» в Европейской России (не считая Царства Польского и Финляндии), равнялась 829 673. По различным же группам производства она распределялась следующим образом:

«   » 228

			Рабочих
По	обработке	волокн. веществ ……	294.866
»	»	дерева …………	14.039
»	»	животных продуктов …	38.757
»	»	минеральных продуктов …	49.332
»	»	металлов ………	128.058
»	»	химических произв. ……	13.628
»	»	табаку …………	26.116
»	»	питательных продуктов …	262.026
»	»	разных производств ……	3.052*

«О чём поют эти цифры»? — спросим мы словами г. В. В. Прежде всего о том, что даже в производствах, не обложенных акцизом, число рабочих было в 1866 г. гораздо выше той цифры, которая должна была свидетельствовать в пользу его «закона».

Но и эти цифры неточны, и они ниже действительности. В прибавлении к главе о мануфактурной промышленности гг. издатели «Военно-Статистического Сборника» сознаются, что «в указателе к выставке (1870 года) и в атласе Тимирязева» они «встретили много фабрик и заводов, которых не оказывалось в прежних источниках». Страницы 913–914 «Сборника», напечатанные мелким, крайне убористым шрифтом, целиком заняты перечислением таких фабрик. В этом новом списке упоминаются лишь такие предприятия, производство которых не ниже 25 000 рублей, большая же часть его говорит о фабриках, производство которых превышает 100 000 р. с. Но и атлас г. Тимирязева был не полон. По заявлению г. Скальковского, основанному на словах «многих фабрикантов», помещённые в этом атласе цифры «оказываются всё-таки далёкими от истины» даже после поправок, сделанных в них гг. Алафузовым и Александровым^**.

И это совершенно понятно. Именно с 1842 года, т. е. со времени разрешения свободного вывоза машин из Англии, многие «не обложенные акцизом отрасли нашего производства получили сильное развитие и «вширь» и «вглубь». С этих пор, например, только и начинают развиваться наши бумагопрядильни. Этому развитию «отчасти содействовало и то, что в 1841 году… у нас была возвышена пошлина на привозную пряжу». И хотя пошлина эта была отменена в 1850 году, тем не менее успех русского бумагопрядения был уже обеспечен, собственная пряжа стала всё более и более вытеснять привозную. Какой переворот произошёл в нашей бумажной фабрикации в какие-нибудь сорок лет, о том можно судить из следующих цифр:

В	1824–1825 гг.	было	привезено	74 268	п.	сырца
				2.400 000	»	пряжи
»	1844 г.	»	»	590 000	»	сырца
				600 000	»	пряжи
»	1867 г.	»	»	3.394 000	»	сырца
				186 804	»	пряжи

«   » 229

А что этот «переворот» вызван был расширением нашей капиталистической промышленности после 1842 г., между прочим, и «вширь», видно из того обстоятельства, что многие ткацкие, бумажные и другие фабрики датируют у нас с очень недавнего времени. «Развитие бумагопрядения отразилось и в дальнейшей обработке бумажной пряжи. Ткацкие крестьянские станки из тесных изб мало-помалу начали переходить в просторные светёлки с 10 и более станами, на которых работали, кроме хозяина, и наёмные люди. …Наконец, получили совершенно новый вид белильное, красильное и набивное производства. Из домашних и ремесленных заведений по этим частям образовались настоящие фабрики, из которых некоторые в короткое время сравнялись с заграничными»^*. В «одном из наименее промышленных уездов Московской губернии», именно Клинском, по словам г. Эрисмана, «наибольшее число существующих теперь мелких ткацких фабрик было основано в конце 60-х и начале 70-х годов. Бумагопрядильня Балина и Макарова (432 рабочих обоего пола) была основана в 1840 году; самоткацкая бумажная фабрика Каулена, Капустина и Красногорова (776 чел. обоего пола) — в 1849 году; шёлкоткацкая и ковровая фабрика Фландепа (275 раб.) — в 1856 году; самоткацкая бумажная фабрика Кашаева (от 500 до 700 раб.) — в 1864 году. Спичечное производство получило своё начало в 1863 году устройством первого завода Захарова (на 2 его завода 90 чел.; на зав. Штрама 60). Приблизительно в то же время значительно расширилась начавшаяся уже выделка опоек устройством нескольких новых заводов в Стешине. Что касается развития фабричной промышленности в уезде в течение 70-х годов, то о ней можно судить по следующим цифрам, показывающим число тех из осмотренных нами фабрик и заводов, которые заведомо устроены после 1871 года:

«   » 230

«В действительности число фабричных заведений, основанных после 1871 года, а в особенности количество мелких ткацких фабрик, устроенных в 1870-х годах, значительно больше, нежели здесь показано, так как, во-первых, мы не посетили всех мелких заведений и, следовательно, ничего не можем сказать о времени их основания, во-вторых же — даже в осмотренных нами заведениях мы не всегда получали точные сведения о времени их возникновения.

Кроме того, надобно заметить, что и в настоящее время (1880 г.) в Клинском уезде устраиваются новые фабрики. Так, например, товарищество Кашаева расширяет своё производство, устраивая бумагопрядильную фабрику; Ф. О. Захаров выстроил новый спичечный завод при г. Клине; при сельце Щёкине, Троицкой волости, возникло новое грохотоплётное заведение, принадлежащее крестьянину Никифору Павлову; паровой лесопильный завод при Завидовской станции Ник. жел. дороги расширил своё производство; наконец, при Солнечногорской станции устроен завод Фришмака, изготовляющий колёсную мазь»^*.

«О чём поют» эти факты, заимствованные из экономической жизни одного из наименее промышленных уездов Московской губ.? Ни в каком случае не о том, что число фабричных рабочих «стоит на одной цифре». Скорее всего они поют о том, что наши самобытные писатели употребляют слишком уже самобытные приёмы для доказательства русской самобытности. Это — вообще; а г. Тихомирову они напевают о том, что в основе его программы лежит слишком поверхностное знакомство с современным состоянием нашей промышленности. Г-н Тихомиров совершенно ошибается, если серьёзно думает, что у нас «количество фабрично-заводских рабочих не превышает 800 000 человек». Для фабрик и заводов Европейской России (не считая, конечно, Царства Польского) число это, по официальным сведениям, действительно «не превышает» указанного г. Тихомировым числа: в 1879 году оно равнялось 711 097, причём сюда не вошло, однако, число рабочих на винокуренных заводах. Но г. Тихомиров забыл, что эта «цифра» относится лишь к обрабатывающей промышленности. Он совсем не принял в расчёт горнозаводских рабочих. А между тем в горнозаводской промышленности рабочих в том же 1879 году было 282 959 человек, а в следующем, 1880 году число это увеличилось почти на десять тысяч. В сумме получается 1 003 143. Но можно ли признать эту цифру точной хоть приблизительно? Не забудем, что это

«   » 231

официальные цифры, которые собираются нашей администрацией и которым сама эта администрация даёт насмешливое название «министерских цифр». Мы уже знаем, что ещё издатели «Военно-Статистического Сборника» указывали на то обстоятельство, что получаемые таким образом цифры «большею частью неполны и ниже действительности». На «Первом Всероссийском Съезде фабрикантов, заводчиков и лиц, интересующихся отечественной промышленностью», в заседании 3 отделения Съезда, 29 мая 1870 года, также было констатировано, что «существующий способ собирания статистических сведений о промышленности исключительно путём срочных ведомостей, доставляемых земскою полицией, до крайности неудовлетворителен» и что собранные таким образом статистические данные значительно ниже действительности. По мнению П. С. Ильина, «что у нас нет статистики ни промышленной, ни торговой, — это такие известные истины, которые каждый знает»^*. Эта неполнота и неточность остаются неоспоримым фактом и в настоящее время. В цитированном уже исследовании г. Эрисмана мы читаем (стр. 6), что, по собранным им сведениям, «число рабочих оказалось вдвое больше, нежели оно показано в ведомости исправника». Это зависит, по его словам, «главным образом от того, что владельцы фабрик и заводов, будучи спрошены официальным путём о количестве рабочих на принадлежащих им заведениях, почти всегда показывают значительно меньше действительности». Есть ли какие-нибудь основания думать, что при более точном статистическом исследовании мы не встретили бы того же и в других уездах и губерниях России? А если нет, то ведь и общую сумму фабрично-заводских рабочих нужно будет увеличить почти «вдвое». Что это предположение едва ли грешит преувеличением, видно из прений, имевших место на упомянутом уже «Съезде фабрикантов». По словам г. А. Б. фон Бушена, некоторые из фабрикантов «прямо сознавались ему, что они наполовину уменьшают действительность». Г-н Т. С. Морозов, представитель одной из крупнейших в России фирм, сообщил, что «когда полиция собирает сведения, то, например, большой фабрикант велит приказчику: напиши так, как было прошлый год; и доставляются подобные сведения из году в год, штука в штуку, в течение десяти лет, тогда как и количество вырабатываемого материала и число рабочих — всё изменилось. Чиновник всё пишет, что ему ни скажут; он не знает дела». По словам г. М. И. Сыромятникова, «есть много примеров, что уменьшают производительность вдвое и не мелкие, но очень солидные производители; иногда уменьшат свои

«   » 232

показания и в десять раз. Это факт достоверный». Просим читателей не забывать, что все эти разоблачения делаются самими фабрикантами, для которых вопрос о такого рода проделках есть всё-таки «вопрос деликатный». Что же нам думать о писателях, не только строящих свои социально-политические теории на данных, неточность которых очевидна a priori, но продолжающих утверждать, что «число фабричных рабочих стоит на одной цифре», даже после того, как сами фабриканты объяснили им весьма несложную причину этого явления? В лучшем случае мы должны признать, что эти писатели не знают предмета, о котором рассуждают!

Но зачем же прибегают фабриканты к указанным хитростям? «Большая часть, — отвечает г. фон Бушен, — показывает неправду умышленно, из боязни обложения какими-нибудь сборами… некоторые прямо заявляли, что некоторые земства облагают фабрики налогами пропорционально числу станков, рабочих и т. п., следовательно, есть прямой расчёт показывать меньше». Когда являются собиратели статистических сведений, «заводчик говорит — да они, вероятно, от земства, должно быть, хотят обложить каким-нибудь сбором по числу рабочих, и делает распоряжение, чтобы показали рабочих вдвое меньше»^*.

Отсюда мы с ясностью видим, каким образом для русской буржуазии оказывается выгодной уверенность наших революционеров в её экономическом бессилии. Опасаясь подоходного налога и всяких других напастей на свои капиталы, наши «частные предприниматели» всеми силами стараются скрыть действительные размеры своего производства. Наши революционеры с поразительною наивностью принимают их охи и вздохи за чистую монету, ни на минуту не сомневаются в точности выставляемых ими данных, строят на них целые теории о «соотношении сил на русской почве» и распространяют в нашей молодёжи ошибочное представление о формах эксплуатации русского народа. Но именно тем самым наши революционеры играют в руку «рыцарей первоначального накопления» и капиталистического производства.

Впрочем, несправедливо было бы обвинять «Вестник Народной Воли» в распространении таких ошибочных понятий. Главная вина «Вестника» заключается в том, что он постоянно противоречит себе, что, по евангельскому выражению, правая рука его не ведает о том, что творит левая. Г-н Тихомиров уверяет читателей в том, что русская «промышленность развивается туго». В статье же «Положение рудокопов и заводских рабочих на Урале», написанной «по личным наблюдениям» и помещённой

«   » 233

в том же 2 № «Вестн. Нар. Воли», мы встречаем совершенно противоположное. Автор этой статьи «уверен», что если его читатели видели когда-нибудь «разные локомотивы, сеялки, веялки и пр. и пр. крупные машины, сделанные у нас в России, нашими рабочими», то у многих из них, читателей «Вестника», вырывалось следующее восклицание: «Каково!! Да, да, чёрт дери!^* Россия исполинскими шагами идёт вперёд! Ведь ещё, так сказать, вчера в России ничего не могли по этой части сделать не только хорошо, но даже мало-мальски сносно… Ведь ещё каких-нибудь 50 лет назад у нас считалось чуть ли не десять заводов на всю Россию, а теперь? теперь на одном Урале одних железоделательных считается чуть ли не 200, а сколько в Петербурге, в Москве и пр. пр. Да это ещё что, дайте нам только свободу… В каких-нибудь 10–15 лет после этого число заводов у нас удвоилось бы, и самое производство, техника улучшилась бы» и т. д. Автор статьи думает, что это несколько растянутое «восклицание» выражает действительное положение дел «верно». По его словам, — а его слова основываются, как мы знаем, на «личных наблюдениях» — мы «в последнее время в этом (т. е. в промышленном) отношении сделали громадные успехи число заводов всё увеличивается, техника улучшается (вот тебе и «развивается туго»!). Последняя наша выставка¹ показала, что некоторые наши металлические заводы стоят почти наравне с лучшими заводами Европы»^**. Извольте разобраться во всей этой путанице! Кому верить: г. Тихомирову или человеку, «лично наблюдавшему» развитие нашей промышленности? В довершение курьёза заметим, что когда этому последнему «приходится читать» написанные не по личным наблюдениям «статьи какого-нибудь нашего учёного или неучёного писателя о положении наших рабочих, то, кроме горького смеха», они в нём «ничего не вызывают». Воображаю, как мефистофелевски расхохотался он, прочитавши сообщение г. Тихомирова о «тугом» развитии нашей промышленности!

Но оставим экономические противоречия «Вестника Народной Воли» и возвратимся к г. Тихомирову: в настоящее время часть интересует нас больше целого.

Мы показали нашему автору, что сообщённые им данные не соответствуют даже «официальной правде». Мы привели, кроме того, данные, на основании которых можно быть уверенным, что эта «официальная правда», в свою очередь, не соответствует действительности. Теперь мы скажем ему, что он просто-напросто не умеет обращаться даже с теми неверными

«   » 234

статистическими цифрами, какие находятся в его распоряжении, так как оперирует с величинами, совершенно несоизмеримыми. По его словам, в нашей «стране на 100 миллионов жителей приходится 800 000 рабочих, объединённых капиталом» — отношение весьма неблагоприятное для нашей промышленности. Но цифра 100 000 000 (точнее — 101 342 242) выражает собою население всей империи, т. е. не только Европейской России (76 589 965), но Царства Польского (7 319 980), Финляндии (2 060 782), Кавказа с Карской и Батумской областями (6 254 966), Сибири (3 965 192), Средней Азии (5 151 354). Количество же рабочих указано г. Тихомировым на основании полицейских данных, относящихся только к одной Европейской России, и притом исключительно к одной «мануфактурной промышленности». Что сказать о таких приёмах сравнительного статистического исследования?

3. Кустари

Но это не всё. Приводя свои цифры, он имеет в виду рабочих, «объединённых капиталом», находящихся «в более или менее значительной зависимости от буржуазии» и т. д. Знает ли он, что число таких рабочих гораздо выше вероятного числа фабрично-заводских рабочих, собственно так называемых? В этой зависимости находится огромное число кустарей, утративших почти всякую самостоятельность и очень успешно «объединяемых» капиталом. На это обстоятельство было указано уже в «Военно-Статистическом Сборнике», вышедшем в 1871 году. Более новые исследования вполне подтверждают эти указания. Так, например, от г. В. С. Пругавина мы узнаём, что «в одной Московской губернии количество ткачей-кустарников простирается до 50 000 человек. Между тем из всего громадного ткацкого района Московской губернии на выставку явилось в качестве экспонентов всего лишь 12 кустарей… Причина этого факта заключается главным образом в том, что громадная масса ткачей-кустарников работает не на себя, а на более или менее крупных хозяев, которые раздают крестьянам на дома сырой материал производства. Словом, в ткацких промыслах господствует домашняя система крупного производства»^*. Во Владимирской губернии «чрезвычайно разнообразные» ткацкие промыслы играют в высшей степени важную роль в экономической жизни населения. В одной бывшей Опаринской волости, Александровского уезда, одним

«   » 235

шерстяным производством «занято 22 селения, в которых работает 1 296 человек». Стоимость ежегодно производимого кустарями продукта — 155 000 рублей. Что же, находятся эти кустари вне более или менее полной зависимости от буржуазии? К сожалению, нет. «Обращаясь к экономике промысла, мы встречаем здесь прежде всего тот факт, что масса кустарей лишена самостоятельного кустарного хозяйства и работает на мастеров или фабрикантов». Дело зашло в этом отношении так далеко, что «в производстве краски, где самостоятельный кустарь получает в 134 раза больше, чем зависимый промышленник, число работающих на себя производителей равно лишь 9% общего числа кустарей»^*.

Что шерстяное кустарное производство стало уже на «путь естественного движения» капитализма — видно как из самой «экономики» этого промысла, так и из неравенства, создаваемого им в среде крестьян. «Шерстяной промысел, с его резкими переходами от полного застоя к оживлению во время войны, познакомил их (кустарей), по крайней мере более крупных производителей, с промышленной спекуляцией, со всеми прелестями ажиотажа, с быстрым обогащением и ещё более быстрыми крахами… Разбогатевшие фабриканты^** прежде всего торопятся воздвигнуть палаты по 9–15 окон в каждом этаже. В деревне Корытцеве такие дома составляют половину. В Опаринском округе при виде каменного или вообще большого дома вы можете быть уверены, что здесь живёт мастерок-фабрикант»^***.

Наибольшее развитие во Владимирской губ. получил бумаготкацкий промысел. «В одном Покровском уезде работает более 7 000 ткацких станков, вырабатывающих ежегодно товара на 2½ милл. руб. В Александровском уезде бумажное производство охватило 120 селений, в которых работает слишком 3 000 ткацких станков». Но и здесь обнаруживается указанный выше процесс превращения кустарного промысла в капиталистическую систему крупного производства. «Интересно проследить, — говорит г. В. С. Пругавин, — в рассматриваемом промысле постепенный процесс перехода мелкой кустарной формы производства в крупную, самоткацкую. Между этими двумя экономическими формами производства существует много переходных; говорить о них — значит рассматривать постепенный процесс капитализации кустарного ткачества. В Покровском уезде мы встречаем, например, в бумажном производстве всевозможные формы промышленных единиц. Господствующей

«   » 236

формой является до сих пор кустарная изба. В настоящее время в Покровском уезде работает на домах 4 903 станка, а на самоткацких — 3 200 станков. Переходными же ступенями являются светёлки, в которых сосредоточены 2 330 станов и которые от 6–10 станов достигают размеров настоящих фабрик — в 100 и более станов. На таких крупных ручных светёлках зависимость ткача от фабриканта выражается резче, чистый заработок кустаря меньше, условия работы менее благоприятны, чем в мелких промышленных единицах. Ещё шаг — и мы в области самоткацкого производства, где кустарь-ткач уже окончательно превратился в деятельного рабочего. Число крупных светёлок в Покровском уезде постоянно возрастает, и часть их в самое последнее время уже перешла к самоткацкой работе. Число мелких самостоятельных ткачей-кустарников очень ограничено. В Александровском уезде их совсем нет. В Покровском уезде число их не превышает 50 чел. Хотя крупные светёлки но существу ничем не отличаются от мелких, тем не менее большие размеры этих светёлок и постоянное возрастание их в количественном отношении несомненно указывают на тенденцию и постепенное фактическое приближение чисто кустарной формы бумаготкацкого производства к форме крупной, фабричной, к типу капиталистической организации народного труда»^*.

Перейдём к другим уездам той же Владимирской губернии.

«Экономическая организация бумажного ткачества в Юрьевском уезде, — читаем мы в другом труде того же В. С. Пругавина, — в общем сходна с той, которую мы наблюдали в Александровском и Покровском уездах. Как в двух раньше рассмотренных нами уездах, экономические условия бумажного производства вылились здесь в форму домашней системы крупного производства… 98,95% всего производимого в Юрьевском уезде бумажного товара вырабатывается путём домашней системы крупного производства, и только 1,05% приходится на долю»… вы думаете самостоятельных кустарей? Нет, «на долю мелких самостоятельных фабрикантов»^**.

Вообще во всей северо-западной части Владимирской губернии «прядильные и ткацкие фабрики заняли собою почти все свободные руки, и народонаселение здешнее почти всё обратилось в фабричных рабочих, так что мелкие ручные производства здесь представляются не более, как последними остатками некогда сильной кустарной промышленности.

«   » 237

Конечно, обладание землёй ещё сохранило крестьянину этого края некоторые черты земледельца, в особенности в тех местностях, где земля плодородна, но его подчинение капиталу едва ли слабее, чем и всякого бездомного фабричного рабочего… Многие чистые кустарники, при всей своей кажущейся самостоятельности в производстве, вполне зависят от перекупщиков, которые в сущности являются фабрикантами-заказчиками, только без фирм»^*.

В Шуйском бумаготкацком округе ещё в конце шестидесятых и начале семидесятых годов, «с открытием новых механических ткацких заведений, сельское население очень быстро начало стягиваться на большие фабрики и переходить в чисто фабричный класс рабочих. Таким образом, сельский труд ткачей окончательно утрачивает и ту последнюю тень самостоятельности, какою он пользовался при работе в «светёлке», этих низких, смрадных сараях, уставленных станами и битком набитых рабочими обоего пола и возраста»^**.

Ошибочно было бы думать, что указанные факты имеют место лишь в Московской и Владимирской губерниях. В Ярославской губернии мы видим совершенно то же самое. Ещё Н. Ф. Штукенберг в своём «Описании Ярославской губернии»^*** говорил о ткачах села Великого, которых он насчитывал 10 000 человек, как о самостоятельных производителях. Он писал этот очерк на основании данных М. В. Дел, относившихся к сороковым годам. В то время и «до 1850 года полотняное производство в селе Великом носило чисто крестьянский, кустарный характер. Каждая крестьянская изба была полотняного фабрикою. Но в 1850 году крестьянин этого села Лакалов устроил ткацкие станки и стал скупать в Тульской губ. пряжу, часть которой отдавал для тканья крестьянам. Примеру Лакалова последовали многие другие, и таким образом стали образовываться полотняные фабрики. На Великосельских фабриках ежегодно раздавалось крестьянам, не только своим, но и костромским и владимирским, пряжи до 30 000 пуд. В одном с. Великом выделывалось крестьянами в 1867 году до 100 000 кусков… За несколько лет назад в с. Великом полотняным производством занимались только женщины, но теперь, с введением самолётов (усовершенствованных ткацких станков), ткачество сделалось почти исключительно принадлежностью мужчин и

«   » 238

мальчиков, начиная с 10 лет»^*. Эта последняя перемена означает, что ткачеству отведена уже более важная роль при распределении занятий между членами крестьянской семьи. И действительно. Льнопрядение и тканьё полотен составляют теперь «главный промысел крестьян в местности, окружающей село Великое». Какую роль играет фабрика в кустарном ткачестве крестьян, видно из того обстоятельства, что «с развитием в этой местности льнопрядильных и льнотрепальных фабрик, равно как и заводов для беления полотен химическим способом, льняная промышленность развивается там с каждым годом»^**.

В Костромской губернии льнопрядение и ткачество доставляли и доставляют «заработки крестьянам обоего пола, в особенности в селениях Кинешемского, Иерехотского, Костромского и Юрьевецкого уездов». Но и здесь беда в том, что «с развитием льнопрядильных фабрик выделка льняных изделий из домашней пряжи почти совсем упала в крае, так как крестьяне убедились в невозможности соперничать с фабричным приготовлением пряжи и стали тщательнее обделывать и продавать самый лён, не превращая его в домашнюю пряжу и своё полотно».

Не нужно забывать, что домашнее ткачество давало иногда занятие целой крестьянской семье в течение 9 месяцев, т. е. трёх четвертей года. Куда же понесёт свой труд эта семья теперь, когда «со введением самоткацких машин и механического прядения ручное ткачество и ручная аппретура изделий уменьшились более чем наполовину»? Понятно — куда. «Крестьяне предпочитают работу на ближайших фабриках домашнему производству ткацких изделий»^***.

Некоторые отрасли кустарного производства Калужской губернии, по-видимому, составляют исключение из общего, указываемого нами, правила. Там крестьянские ткацкие побивают большие купеческие фабрики. Так, например, ленточное и тесёмочное производства «возникли в Малоярославском уезде с учреждением в 1804 г. бумажно-тесёмочной фабрики к. Малютина, производство которой с 20 000 руб. достигло в 1820 г. до 140 000 руб., по случаю устройства мельничных станков Рошэ, на которых 1 работник может зараз ткать 50 лент или тесёмок. Но когда такие же станки стали вводиться и в окрестных крестьянских ткацких, то производство Малютинской фабрики упало в 1860 г. до 24 000 р., и наконец эта фабрика совсем закрылась». Наши самобытники умозаключат отсюда, что русскому кустарю не страшна конкуренция капиталиста. Но такое умозаключение будет столь же легкомысленным, как

«   » 239

и все прочие их попытки установления тех или других, экономических «законов». Во-первых, если бы над Малютинской фабрикой и действительно восторжествовал самостоятельный кустарь, то нужно было бы ещё доказать, что торжество это может быть продолжительным. История ткацкого промысла той же губернии даёт сильный повод к сомнению. Открытая в 1830 г. первая бумаготкацкая фабрика в имении П. М. Губина также не могла выдержать конкуренции деревенских производителей, и кустарный промысел процветал до 1858 г. Но «с этого времени стали вводиться механические самоткацкие фабрики, с паровыми двигателями, которые, в свою очередь, начали вытеснять ручной ткацкий труд. Так, в Медынском уезде работало прежде до 15 000 ручных станков, в настоящее же время работает только 3 000»^*. Кто поручится нам, что и в области тесёмочного и ленточного производства новые улучшения техники не перетянут чашки весов на сторону крупных капиталистов? Ведь прогресс промышленности неизменно сопровождается относительным возрастанием постоянной части капитала, в высшей степени гибельным для мелких производителей. Кроме того, большой ошибкой было бы думать, что в приведённых нами случаях борьба шла между самостоятельными производителями, с одной стороны, и капиталистами — с другой. Губинскую фабрику подорвали не самостоятельные производители, а «наибольшие ткацкие заведения в крестьянских избах», тотчас понизившие «задельную фабричную плату». Борьба шла между крупным и мелким капиталом, причём этот последний восторжествовал путём увеличения эксплуатации трудящихся. То же самое было и в тесёмочно-ленточном производстве. Станки Рошэ приобретались «мастерками», а не самостоятельными кустарями. Ткач, ленточник и тесёмочник всё более и более утрачивают всякую тень самостоятельности, так что им приходится выбирать лишь между местным фабрикантом и «мастерками», которые «берут основу у московских фабрикантов, ткут из неё материю на своей домашней фабрике за поаршинную плату или раздают для этого другим крестьянам и затем отправляют готовую работу к фабриканту». Многие из этих мастерков ведут довольно крупное, по-своему, дело и превращаются в настоящих «фабрикантов». В Малоярославском уезде 2 бумаготкацкие «кустарные фабрики» занимают до 40 рабочих; 5 бумаготесёмочных крестьянских фабрик в Овчининской и Неделинской волостях имеют 145 станков при 163 рабочих; бумаголенточная фабрика в Овчининской волости — 7 станков и 8 рабочих и т. д.^**. В Московской губернии в «кустарном» парчевом

«   » 240

производстве существуют «крестьянские парчевые фабрики с оборотом на сотни тысяч рублей»^*.

«О чём поют эти цифры» и факты? Г. Пругавина они убедили в том, что «кустарное ткачество фатальным образом, хотя и медленно, переходит в крупную форму производства». Но можно ли ограничить этот вывод одним ткачеством? Увы! Есть немало других отраслей кустарного производства, в которых только слепой не заметит того же самого процесса.

Вот перед нами башмачный промысел Александровского уезда Влад. губ. В этом промысле «значительные размеры основного и оборотного капитала и ничтожная роль мелких мастерских в производстве, строго проведённое в крупных заведениях детальное разделение труда и незначительные размеры затрат из общей суммы оборота на покупку труда — всё это с поразительною ясностью свидетельствует, что мы имеем дело с производством, которое переходит из стадии ремесла на степень мануфактуры»^**.

А вот кустари-кожевники, которые «всё более уменьшаются в числе», и причиною этого уменьшения является конкуренция со стороны крупных заводов. «Заводы благодаря лучшим условиям, как материальным, так и техническим, имеют возможность работать лучше и дешевле кустарей. Не подлежит никакому сомнению, что кустарям-кожевникам трудно устоять перед конкуренцией заводского производства, более удовлетворяющего потребностям времени».

Вот, наконец, производство картофельного крахмала и патоки. В Московской губернии «промысел этот сосредоточивается в 43 селениях, в которых насчитывается 130 заведений, из них 117 крахмальных и 13 паточных. Здесь нет ещё крупных фабрик, какие мы видим в ткацких округах, но кустарное производство и здесь начинает принимать капиталистический характер. В этом промысле весьма видную роль играет наёмный труд: так, в 29,8% всех заведений исключительно он представляет рабочую силу, на 59,7% он участвует в производстве наравне с членами хозяйской семьи^***, и только 10% обходится почти без его помощи. Причины этого факта кроются в значительной величине основного капитала, непосильного для большинства крестьян».

Кузнечный промысел Новгородской, Тверской и всех тех губерний, в которых он играет сколько-нибудь важную роль в

«   » 241

крестьянском быту, всё мелкое металлическое производство Нижегородской губ. также показывают окончательную потерю всякой самостоятельности производителями^*. Кустари не испытали ещё здесь конкуренции крупного промышленного капитала, но роль эксплуататора отлично исполняют свой брат-крестьянин или купцы, от которых производители получают сырой материал и которым они передают готовый продукт.

В Нижегородской губернии «есть немало таких местностей, где целые общества живут исключительно ручными произведениями и по условиям жизни мало чем разнятся от фабричных рабочих. Таковы известные селения Павлово, Ворсма, Богородское, Лысково и некоторые волости и селения Семёновского и Балахнинского уездов»^**. Рабочие не «объединены» здесь капиталом, по они несомненно закабалены ему и составляют, так сказать, иррегулярную армию капитализма. Зачисление их в регулярное войско является лишь делом времени и хозяйского расчёта.

Современное положение кустарей так неустойчиво, что часто потеря самостоятельности начинает угрожать производителям единственно вследствие улучшения способов производства. Так, например, кустарь И. Н. Костыльков изобрёл четыре машины для производства гребней. Они в весьма значительной степени увеличивают производительность труда и сто́ят, собственно говоря, очень недорого. Тем не менее г. Пругавин выражает весьма справедливое опасение того, что «они произведут весьма крупное изменение в области экономической организации гребённого производства», разумеется, в смысле подрыва самостоятельности производителей. Г-н Пругавин полагает, что следовало бы «прийти в этом случае на помощь массе кустарей-гребенщиков, дать им возможность овладеть машинами на началах коллективизма». Конечно, было бы очень хорошо сделать это; но вопрос в том, будет ли это сделано? Нынешние власть предержащие, как известно, очень мало сочувствуют «началам коллективизма», а мы решительно не знаем — скоро ли у нас будут власти, симпатизирующие таким началам, скоро ли, например, у кормила правления станет «партия Народной Воли», которая положила бы «начало социалистической организации России». А пока эта партия будет лишь толковать о захвате власти, дело может измениться только в худшую сторону: нынешние кандидаты в пролетарии завтра могут совсем стать таковыми. Можно ли игнорировать этот факт при

«   » 242

изучении экономических отношений современной России? Число кустарей равняется у нас нескольким миллионам, и многие отрасли кустарного промысла частью переходят, частью совсем уже перешли в домашнюю систему крупного производства. По сведениям, собранным ещё за 1864 год, «приблизительное число рабочих, занятых по деревням выделкою бумажных изделии из пряжи на счёт фабрикантов (только одних таких рабочих!), было 350 000 человек». Говорить после этого, что число наших промышленных рабочих не превышает 800 000, — значит изучать Россию лишь с помощью статистических упражнений письмоводителей, становых приставов и квартальных надзирателей.

4. Кустарный промысел и земледелие

До сих пор наши кустари остаются ещё крестьянами. Но какие это крестьяне! Из так называемого подспорного промысла кустарное производство превратилось во многих местах в главную доходную статью крестьянина. Это ставит земледелие в зависимое, подчинённое положение. На нём отражаются все колебания нашей промышленности, все перипетии её развития. По словам того же г. Пругавииа, «расстройство крестьянского хозяйства» ткачей Владимирской губернии является неизбежным следствием наших промышленных кризисов. При такой зависимости земледелия от промышленного труда не нужно быть пророком, чтобы предсказать время окончательного падения крестьянского хозяйства ткачей: оно совпадает с переходом «домашней системы крупного производства» в систему фабричную. Прежний кустарь должен будет бросить одну часть своих занятий, чтобы не лишиться их обеих. И он, конечно, предпочтёт бросить землю, которая в промышленной полосе России далеко не оплачивает лежащих на ней податей и повинностей. Факты отказа крестьян от земледелия и теперь уже имеют место.

По словам г. А. Исаева, упомянутое выше село Великое «давно уже перестало быть деревней. Из всего числа домохозяев (до 700) только 10–15 обрабатывают землю, большинство же не умеет владеть ни сохой, ни даже косой… Эти 10–15 домохозяев и крестьяне ближайших к Великому селений арендуют у великосёлов всю общественную землю с платою 1 руб. за десятину пашни (при такой высоте «поземельной ренты» нетрудно и совсем отказаться от земли, заметим мы мимоходом). Низкому уровню хлебопашества вполне соответствует и положение скотоводства: едва на 3 двора приходится 1 корова и 1 лошадь… Великосёл утратил облик крестьянина».

«   » 243

Да и в одном ли селе Великом мы можем наблюдать процесс этой утраты? Ещё «Военно-Статистический Сборник» констатировал тот факт, что хлопчатобумажная кустарная промышленность «во многих местах есть занятие побочное; но есть местности, где оно является главным и даже единственным»^*. Точно так же «сапожничество служит теперь главным средством существования для кимрских крестьян и отодвинуло земледелие на второй план. В Кимрском районе обращают внимание исследователя много запущенных полос земли; упадок земледелия невольно бросается в глаза», — сообщает нам г. Пругавин. Как истый народник, он утешает себя тем соображением, что «в данном случае следует винить не столько самый промысел, сколько те неблагоприятные условия, в каких находится земледельческий труд», и что большинство кустарей «ещё не окончательно бросило землю». Но, во-первых, цитированный уже «Доклад высочайше учреждённой комиссии для исследования нынешнего положения сельского хозяйства» показывает, вопреки г. Пругавину, что именно большинство кимрских крестьян «бросило землю» окончательно^**, а во-вторых, всё сказанное им по этому поводу представляет собою довольно сомнительное утешение. Кем бы и чем бы ни было вызвано падение земледелия, оно представляет собою существующий факт, благодаря которому многие кустари могут скоро совсем вырваться из-под «власти земли». Конечно, теперь ещё можно было бы замедлить этот процесс, поставивши земледелие в лучшие условия. Но здесь опять-таки является вопрос — кто же поставит его в эти условия? Существующее правительство? Оно не хочет. Революционная партия? Она ещё не может. А до тех пор, пока солнце взойдёт, роса очи выест, пока наши революционеры будут иметь силу для осуществления своих реформаторских планов, от крестьянского земледелия многих местностей может остаться лишь одно воспоминание.

Упадок земледелия и разложение старых «устоев» крестьянского мира представляют собою неизбежное следствие развития кустарного производства, конечно при настоящих, действительных, а не при тех возможных условиях, которыми утешаются наши Маниловы и которые неизвестно ещё когда будут. Так, например, в Московской губ. «частые сношения (кустарей) с московским торговым миром действуют разлагающим

«   » 244

образом на обычно-правовые отношения. Мир совершенно не вступается в семейные разделы, а вершит их старшина или волостной суд «по закону», детей отец делит по завещанию… после смерти мужа бездетная вдова лишается недвижимой собственности (дома), которая переходит к родственникам мужского поколения, а сама получает ¹/₇ часть»^*. Каким образом тот же кустарный промысел, дойдя до известной степени развития, стремится подорвать земледелие, видно из примера крахмально-паточного производства. «Характерным фактом в районе рассматриваемого промысла является крайне неравномерное распределение между домохозяевами надельной земли… Так, в деревне Цибино, Бронницкого уезда, 44,5% всей земли, нарезанной на 166 домохозяев, находятся в руках всего только 18 заводчиков (из крестьян), причём на каждого из них приходится по 10,7 душевых наделов, между тем как 52 исправных домохозяина владеют всего 172 душевыми наделами, или по 3,3 надела на двор. Понятно, что, чем более будет увеличиваться доходность промысла… тем более будет у заводчиков побуждений захватывать в свои руки по возможности большее количество земли, и весьма возможно, что и те 35 домохозяев, которые обрабатывают теперь свои наделы наймом, при повысившихся арендных ценах найдут более выгодным отказаться от обработки своих наделов и передадут их заводчикам. Совершенно те же явления встречаются и в других селениях, в которых более или менее развит крахмально-паточный промысел».

5. Кустарь и фабрика

Но довольно, мы не пишем исследование о кустарной промышленности в России. Мы хотим лишь указать на бесспорные факты, самым неотразимым образом свидетельствующие о переходном состоянии нашего народного хозяйства. В то время как люди, сделавшие из защиты народных интересов главную цель своей жизни, закрывают глаза на самые многознаменательные явления, капитализм идёт своей дорогой, выбивает самостоятельных производителей из их непрочных позиций и создаёт в России армию рабочих тем же самым испытанным способом, какой уже практиковался им «на Западе». «С экспроприацией прежде самостоятельных крестьян и отнятием у них средств производства идёт уничтожение сельских побочных промыслов, процесс отделения мануфактуры от земледелия. Однако, собственно мануфактурный период не ведёт ещё ни

«   » 245

к каким радикальным преобразованиям. Нужно помнить, что мануфактура лишь понемногу овладевает национальным производством и что в её основании лежат городские ремёсла и сельские домашние, побочные промыслы. Если в известных пунктах, в известных отраслях производства, она уничтожает эти последние, то она вызывает, их к существованию в другом месте, потому что она нуждается в них для обработки сырого материала… Она создаёт, поэтому, новый класс мелких сельских производителей, который занимается земледелием, как побочной отраслью, главным же образом занят промышленным трудом, произведения которого прямо или через посредство купцов продаёт мануфактурам… Только крупная промышленность с её машинами даёт капиталистическому земледелию прочную основу, окончательно экспроприирует огромное большинство сельского люда и заканчивает отделение земледелия от сельской домашней промышленности»^*. Мы переживаем в настоящее время именно этот процесс постепенного охватыванья нашей национальной промышленности мануфактурой. И именно этот процесс «вызывания к существованию» или, по крайней мере, временного оживления многих отраслей мелкой кустарной промышленности даёт г. В. В. et cons. возможность с кажущимся успехом доказывать, что у нас не имеет места «капитализация кустарного промысла»^**. Ничтожная плата, за которую кустари продают свой труд, несколько замедляет переход к крупной машинной индустрии. Но как в этом явлении, так и в его несомненных последствиях нет и не может быть ничего самобытного, «Удешевление рабочей силы посредством

«   » 246

простого злоупотребления трудом женщин и малолетних, простого хищничества но отношению ко всем нормальным условиям труда и жизни, равно как и основывающееся на этом удешевление товаров и вообще капиталистическая эксплуатация, — наталкивается, наконец, на известные, неустранимые более естественные пределы. Как скоро достигнут этот пункт… бьёт час введения машин и быстрого превращения изолированной домашней работы (или также мануфактуры) в фабричное производство»^*. Мы видели, что этот час пробил уже для уездов Шуйского бумаготкацкого округа. Скоро пробьёт он и в других промышленных местностях. Раздача работы «на дома» выгодна для капиталистов лишь до тех пор, пока промышленный труд является побочным, подспорным занятием кустаря. Доход от земледелия позволяет работнику довольствоваться невероятно низкою платою. Но как только прекращается этот доход, как только хлебопашество окончательно вытесняется промышленным трудом, капиталисту приходится довести заработную плату до уровня знаменитого минимума потребностей трудящегося. Тогда ему становится выгоднее эксплуатировать рабочих на фабрике, где самая коллективность труда усиливает его производительность. Тогда-то и наступает эра крупной машинной промышленности.

Бумагопрядильное и ткацкое производства являются, как известно, самыми передовыми отраслями современной капиталистической индустрии. Вот почему в них оказывается уже почти совершенно законченным процесс, ещё только начинающийся, а пожалуй, и совсем ещё не начавшийся в некоторых других производствах. В то же время явления, имевшие место в наиболее усовершенствованных отраслях промышленности, могут и должны считаться пророческими по отношению к другим её сферам. Совершившееся там вчера может совершиться здесь сегодня, завтра или вообще в самом недалёком будущем^**.

6. Успехи русского капитализма

Г-н Тихомиров не признаёт успехов русского капитализма. Мы и сами готовы сказать нашей буржуазии: «что делаешь, делай скорей». Но, «к сожалению или к счастью», она не нуждается в понуканиях. Ещё г. А. Исаев, возражая на книгу русского «штатс-социалиста», обратил внимание читателей на

«   » 247

нашу обрабатывающую промышленность¹. По его мнению, недавняя всероссийская выставка может служить лучшим ответом на преждевременные ликования по поводу печальных будто бы «судеб капитализма в России». — «Стоит развернуть класс волокнистых веществ, — говорил он, — от него так и запахнет миллионами. Даже по выделке полотна мы имеем немало фабрик, производящих на 1–1,5 милл. в год. А в классе изделий из хлопчатой бумаги 1 милл. является совершенно ничтожной цифрой. Даниловская мануфактура производит на 1,5 милл. в год, Гюбнер — на 3, Каретниковы — на 5,5, 2 фирмы Барановых — на 11, товарищество Ярославской мануфактуры — на 6 милл., Прохоровых — на 7, Кренгольмской мануфактуры — до 10 милл. и т. д. Сахарные заводы представляют нам также громадное производство на 5, 6, 8 милл. Даже табачное производство имеет миллионеров своими представителями… А цифры за 1878–1882 гг. показывают нам крупное расширение производства, пошатнувшегося в год русско-турецкой войны». Эти и многие другие факты привели г. Исаева к тому заключению, что «крупное частнокапиталистическое производство в России развивается безостановочно»^*. Да и не один г. Исаев держится такого взгляда. Последняя всероссийская выставка убедила г. В. Безобразова, что в нашей промышленности «прогресс истекшего десятилетия (со времени петербургской выставки 1870 года) очевиден; сравнительно с положением дел 25 лет тому назад этот прогресс нашей промышленности — в особенности мануфактурной — громаден: она неузнаваема во многих отношениях… Вместе с улучшением качества наших продуктов нужно отметить ещё огромное расширение, замечаемое во всех отраслях нашей промышленности в течение последних 25 лет. Это расширение особенно заметно в последнее десятилетие, со времени окончания кризиса, вызванного уничтожением крепостного права и турецкой войной. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить фактуры наших фабрикантов со сведениями, сообщаемыми последней официальной статистикой нашего министерства финансов. Эта статистика относится к 1877 году. Сравнение цифр мануфактурного производства за 1877 и 1882 годы (цифры последнего по фактурам) показывает страшное увеличение количества продуктов за этот пятилетний период: во многих больших предприятиях оно удвоилось^**. Очень большое число фабрик основано в эти последние 5 лет. Первое место принадлежит промышленности,

«   » 248

обрабатывающей волокнистые вещества (шёлк, сукна, льняные и бумажные ткани). Наша хлопчатобумажная промышленность получила огромное развитие; некоторые из её продуктов могут быть поставлены наряду со всем, что есть наиболее совершенного и прекрасного в Европе»^*. Эти выводы людей науки вполне подтверждаются цитированным выше корреспондентом «Вестника Народной Воли», лично наблюдавшим «громадные успехи» крупного производства в нашем отечестве. Наконец, то же самое говорят иностранцы, писавшие и пишущие о России. Некоторые отрасли пашей промышленности и теперь уже ставятся ими наряду с западноевропейскими. Таково, например, производство сахара, которое, по словам Ед. де Молинари, стоит «an premier rang de l'industrie de l'Europe»^**. В 1877 году русский рафинад явился даже на заграничных рынках, именно во Франции. Наряду с такими фактами стремление и прилив иностранных производительных капиталов в страну есть верный признак того, что капитализм встречает в ней удобное поле для своего дальнейшего развития. А мы видим, что иностранные капиталисты с большою нежностью посматривают на Россию и не упускают случая основать в ней новые промышленные предприятия. Какой смысл имело бы это стремление, если бы промышленность действительно развивалась так «туго», как это кажется г. Тихомирову? Но в том-то и дело, что это мнение отстаивается главным образом в интересах доктрины, для торжества которой наши самобытные писатели готовы игнорировать целый ряд фактов самого недвусмысленного характера. «Тугое развитие» свойственно не столько русскому капиталистическому производству, сколько тем из наших революционеров, программы которых никак не могут прийти в соответствие с нашей современной действительностью.

А капиталистическое накопление, обращение денег в стране, кредитные операции? Их успехи поистине громадны. До 1864 года у нас почти совсем не было частных кредитных учреждений; в этом году «капитал Государственного Банка доходил до 15 милл. руб., да разными лицами было внесено на проценты

«   » 249

262,7 милл. руб.; из этих сумм на нужды торговли было употреблено всего 42 милл. руб. (23,7 милл. выданы были под векселя, да 18,6 милл. в ссуды под процентные бумаги)». Прошло 13 лет, и положение дела стало неузнаваемо. «К 1877 году капитал всех кредитных учреждений составлял уже 167,8 милл руб., да разными лицами было внесено на проценты (%, текущий счёт, срочные вклады и пр.) 717,5 милл. руб., т. е. капитал возрос на 1018%, текущие счета, вклады и пр. — на 173%, вместе же — на 220%, следов., эти суммы более чем утроились. Вместе с тем и распределение их совершенно изменилось. В 1864 году в ссуды и под векселя из этих сумм было выдано только 15%, к 1877 году они были почти все помещены в ссудах и векселях, именно 96%… Ссуды возросли с 1864 до 1877 года с 18,6 на 337,9 милл. руб., или на 1829%. Рост учётной операции, торговой в тесном смысле, был ещё сильное за то же время: с 23,7 милл. руб. сумма учётных векселей увеличилась до 500 милл. руб., т. е. на 2004%!! Вместе с увеличением всей суммы денег, вложенных на проценты, подвижность их более чем удвоилась. В 1863 году сумма вложенных денег обернулась менее двух раз; в 1876 году она уже обернулась 4,75 раза».

«Кредит и железные дороги ускоряют обращение натурального хозяйства в денежное. Денежное же хозяйство — хозяйство товарное — есть хозяйство капиталистическое; следовательно, и кредит и железные дороги ускоряют переворот хозяйственных условий производства, при которых производители являются собственниками орудий производства, в такие условия, где производители становятся наёмными рабочими»^*.

7. Сбыт

Приведённые факты не нуждаются в дальнейших комментариях. Ясно, внятно, убедительно говорят они, что, по крайней мере, по отношению к промышленности обрабатывающей нам пора уже перестать закрывать глаза перед действительностью, пора уже убедиться, что действительность эта имеет очень мало общего с теми наивными иллюзиями, которые характеризовали народнический период нашего движения. Пора иметь мужество сказать себе, что в названной сфере не только ближайшее будущее, но и настоящее принадлежит у нас капитализму. Все условии обмена, все отношения производства всё более и более складываются и благоприятном для него смысле.

«   » 250

Что же касается сбыта, то мы уже говорили, что вопрос о нём вовсе не так уже неразрешим, как это думает г. В. В. и его эпигоны. Переход всякой страны от натурального хозяйства к денежному необходимо сопровождается огромным расширением её внутреннего рынка, и, без всякого сомнения, этот рынок всецело достанется у нас нашей буржуазии. Но это ещё не всё. Предусмотрительный капиталист предвидит уже его переполнение и спешит приобрести рынки внешние. Некоторые из русских товаров найдут, конечно, сбыт и на Западе, а другие отправятся на Восток, в сопровождении «белых» и других генералов, имеющих патриотическую миссию «упрочения нашего влияния в Средней Азии». — На последнем съезде наших заводчиков и фабрикантов недаром обсуждался вопрос о «мерах для развития торговых сношений с Балканским полуостровом» и о заключении «торговых трактатов с Азией». В этом направлении были уже сделаны практические попытки, и нет оснований ожидать, что им суждено окончиться неудачей. Сношения с Востоком — не новость для русских предпринимателей, и хотя иностранная конкуренция часто тяжело отзывалась на их интересах, но ошибочно было бы думать, что страны, ранее других выступившие на путь капитализма, имеют или могут навсегда сохранить монополию наиболее дешёвого провоза, наименее дорогого производства и наилучшего качества товаров. Франция позже Англии выступила на этот путь, а между тем успела же она отвоевать себе почётное место на международном рынке. То же можно сказать, сопоставляя Германию с Францией, и т. д. На «Западе» есть много стран, которым так же, как и России, трудна промышленная борьба с наиболее передовыми государствами, а между тем никому из революционных писателей этих стран и в голову не приходило «самобытничать» на манер наших народников. Правда, современные производительные силы далеко опережают в своём росте возможность расширения сбыта, международный рынок близится к окончательному переполнению, периодические кризисы стремятся перейти в один сплошной хронический кризис. Но пока ещё не наступило такое время, ничто не мешает появлению на рынке новых конкурентов, опирающихся на какие-нибудь физические особенности своей страны или исторические условия своего общественного развития: дешевизну рабочих рук, сырого материала и т. п. Можно сказать более: появление таких конкурентов именно и приблизит час падения капитализма в наиболее развитых странах. Конечно, торжество рабочего класса в Англии или во Франции необходимо отразится на развитии всего цивилизованного мира, оно сократит господство капитализма в остальных странах. Но и это всё дело будущего, отделённого от нас более или менее длинным промежутком

«   » 251

времени, в течение которого наш капитализм может стать и, как мы видели, становится полновластным хозяином России. Довлеет дневи злоба его, и что бы ни сулила нам в будущем предстоящая Западу социалистическая революция, злобой нынешнего дня является у нас всё-таки капиталистическое производство^*.

«   » 252

---

«пред. глава след. глава» содержание