«пред. глава след. глава» содержание

Глава 3. Сталинская модель социализма

3.1. Проблематичность понятия модели социализма

В последовавших за XX съездом КПСС в 1956 г. дебатах о чертах социалистического общества в Советском Союзе и в других социалистических странах стало всё чаще употребляться понятие «модель социализма». Поднимался и обсуждался вопрос о том, можно ли считать социалистическое общество в том виде, какой оно приобрело в ходе десятилетий в Советском Союзе, общеобязательным образцом (моделью) социализма, на который должны ориентироваться и равняться любые последующие попытки построения социалистического общества. При этом делались отсылки ко мнению Ленина, отмечавшего, что все страны достигнут социализма, но каждая — своим особым образом, а переход к социализму в международном масштабе неизбежно породит большое количество различных его форм.

К подобным суждениям в сталинскую эпоху относились с подозрением, так как, по мнению догматического сталинского «марксизма-ленинизма», базовая структура и свойства социалистического общества Советского Союза считались, разумеется, обязательной моделью. Отклонения клеймились как «ревизионизм», что было открыто сформулировано в уже упомянутых резолюциях международных совещаний коммунистических и рабочих партий 1957 и 1960 гг.

Однако из-за оглашения Хрущёвым на XX съезде КПСС в феврале 1956 г. многочисленных деформаций и искажений принципов социализма, вызванных произволом Сталина, а также упоминания его преступлений, взгляд об общезначимости советского социализма стал подвергаться сомнению. Меж тем руководство КПСС стремилось представить отклонения в развитии советского общества лишь следствием отрицательных черт личности Сталина, которые не имеют ничего общего с самим социализмом и потому якобы не изменили его характера.

Поскольку такая поверхностная аргументация совершенно не годилась для марксистского анализа, критическое обсуждение вскоре сосредоточилось на поиске более глубоких общественных причин деформаций социализма в Советском Союзе. В коммунистическом движении начались широкие дебаты по этим вопросам, в результате чего появился так называемый «еврокоммунизм», чьи главные деятели в основном состояли в коммунистических партиях Италии, Испании и Франции. Они поднимали не только насущный вопрос о более глубоких общественных и политических основах и причинах извращений в Советском Союзе, но и вопрос о том, может ли в принципе советский социализм служить моделью или обязательным образцом социализма.

Пытаясь ретроспективно оценить эти дискуссии, я теперь понимаю, что оппоненты, к сожалению, по большей части не слышали друг друга, и в частности потому, что они давали понятию «модель социализма» разные интерпретации.

Во многих науках используется понятие модели, так как оно позволяет представить исследуемый природный или общественный объект в упрощённом виде, выделив лишь его определяющие структуры и свойства, в то время как всем набором и многообразием других свойств, черт и т. д. можно пренебречь.

Когда некоторые представители еврокоммунизма утверждали, что советская модель социализма непригодна служить моделью социалистического общества в европейских странах, то в этом они были правы и неправы одновременно. Так же обстоит дело и с защитниками советского социализма. Вопрос просто-напросто сводится к тому, что именно включено в понятие модели, а что — нет.

В ту пору я считал, что в понятии модели содержатся лишь определяющие и обязательные для социализма основания нового общества, то есть: политическая власть рабочего класса в союзе с другими трудящимися слоями и обобществление важнейших средств производства (равно как и банков) путём их передачи в государственную собственность. Только на этих основаниях политической и экономической власти рабочий класс сумеет осуществить коренное преобразование капиталистического общества и установить социализм.

Следующий вопрос — какой должна быть в деталях политическая власть рабочего класса и как она должна действовать, или в каких формах может существовать общественная собственность на средства производства — оставался незатронутым, так как это зависело от весьма специфичных условий в разных странах.

Я тоже считал ревизионизмом отказ от основной «модели социализма», в которую не включались эти особенности, и замену её на другую — причём и здесь появлялись известные социал-реформистские и внеклассовые идеи о демократии. Это отчасти было верно, но всё же односторонне, поскольку понятие модели у марксистских критиков советской модели социализма использовалось, очевидно, гораздо более широко, выходя за рамки этих двух принципиальных оснований социализма.

Речь шла не только о простом существовании общественной собственности на средства производства, но и о том, как собственники средств производства используют возможность распоряжаться своей собственностью; как их сознание собственника в качестве субъективной стороны социалистических производственных отношений должно стать эффективным на практике; как должны гарантироваться демократические права совместного принятия решений и т. д. и т. д. Кроме того, речь шла не только о том простом факте, что политическая власть рабочего класса является непременным условием установления социализма, но и о том, в каких формах новая социалистическая демократия гарантирует то, чтобы вместо принятия всех решений некоей почти анонимной высшей силой трудящиеся массы могли свободно обсуждать и совместно решать все важные вопросы общественного развития, при этом обладая и умея эффективно пользоваться правом контроля.

Если понимать понятие «модель социализма» в таком широком смысле, включая в неё не только два важнейших основания нового общества, но и все важнейшие структуры экономической, социальной, политической и культурной жизни, тогда становится ясно, что социализм, существовавший в Советском Союзе со всеми своими структурами, со своими механизмами политической власти, с чаще всего лишь формальной или зачаточной социалистической демократией и т. д., можно квалифицировать как попытку установить социализм при неблагоприятных начальных условиях, однако его вовсе нельзя понимать как модель в смысле обязательного образца.

Кроме того, в наши дни как по теоретическим, так и по практическим причинам уже нет места сомнениям, поскольку эта модель с теоретической точки зрения основывалась на том, что весьма специфические (то есть уникальные) условия и решения советского пути были ошибочно возведены в ранг всеобщих и за счёт этого абсолютизированы. С практической точки зрения гибель этой формы социализма также отрицательно ответила на этот вопрос.

3.2. Первоначальные представления Сталина о социализме

Если мы хотим выяснить причины противоречивой эволюции Советского Союза и в особенности подоплёку его гибели, то нам необходимо как можно глубже исследовать советскую модель социализма, на которой оставили свой глубокий след теоретические воззрения и политика Сталина. Как возникло это представление о социализме, в чём оно состоит, и как взаимосвязаны различные структуры, черты и свойства этой общественной системы? Какое влияние они оказывали на ход исторического развития советского общества? Какую роль в его возникновении играли, с одной стороны, взгляды марксистского научного социализма, а с другой — специфически русские условия, в особенности значительная отсталость страны? И каким образом новые условия, созданные политикой ВКП(б) во время общественных преобразований, и связанный с ними опыт повлияли на постепенное формирование этого представления о социализме?

Естественно, при этом нельзя игнорировать и личные представления Сталина о социалистическом обществе, тем более что они в определённом смысле сами явились продуктом взаимодействия и слияния этих факторов в их историческом развитии.

В силу выдающейся роли, которую сыграл Сталин в постепенном формулировании всех аспектов этого представления о социализме, можно говорить здесь о сталинской модели социализма. Но это выражение могло бы заставить подумать, что речь идёт о теоретически продуманной последовательной концепции социалистического общества на основе научной теории марксизма и на эмпирической основе социалистического строительства в Советском Союзе. Но это вовсе не так, и причин тому немало.

Удивительно, что Сталин никогда серьёзно не интересовался целостной, логической теорией, тем более что его знания марксизма не были ни глубоки, ни обширны. Это не легкомысленное утверждение, это ясно видно из его опубликованных произведений, если дать себе труд, не поддаваясь влиянию последствий культа личности, изучить их целиком.

Теоретические высказывания для него были скорее идеологическим оружием в борьбе против инакомыслящих, чем попытками обогатить теорию. Они возникали в основном из сиюминутных практических нужд и зачастую уже вскоре забывались, выполнив своё предназначение. Такое поверхностное, прагматическое отношение к теории марксизма на всех этапах деятельности Сталина ясно отражено в его методе: каждый раз он цитировал несколько показавшихся ему уместными фрагментов из работ Маркса и Ленина, выдёргивая их из контекста и избегая теоретических или эмпирических обоснований и аргументов.

Сталин, как член послеоктябрьского Политбюро большевистской партии принадлежавший к узкому кругу вождей, при жизни Ленина едва ли когда-нибудь высказывался по вопросам теории социализма. Кроме того, он считал себя «практиком», а не «литератором», как часто называли партийных вождей, писавших теоретические работы (Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева и др.). Однако вскоре после смерти Ленина Сталин также начал проявлять «литераторскую» активность, так как в борьбе за власть наследников Ленина он тоже захотел обзавестись репутацией теоретика. Его заметки дореволюционного периода оставались практически неизвестны, за исключением брошюры «Марксизм и национальный вопрос», написанной им в 1913 г. под руководством Ленина.

Впрочем, в молодости, будучи «профессиональным революционером», он однажды опубликовал серию статей под названием «Анархизм или социализм», вышедшую в нескольких номерах маленькой грузинской газеты «Брдзола». Эта серия статей оставалась совершенно неизвестной, поскольку существовала лишь на грузинском языке, однако на подъёме культа личности Сталина Л. Берия (1899–1953) в середине 1930‑х гг. восхвалял её как важное произведение марксисткой теории. Цикл статей поддерживал, по очевидным мотивам, легенду, изобретённую Берией, о выдающейся роли Сталина как вождя большевиков на Кавказе. Благодаря этому обстоятельству работа «Анархизм или социализм» была переведена на русский и опубликована. Затем она была включена в первый том собрания сочинений Сталина, издание которого началось в 1947 г.

Поскольку с тех пор все работы Сталина в официальной историографии считались элементами и этапами развития «марксизма-ленинизма», мы не обойдём стороной его тогдашние высказывания о социализме, хотя по их теоретическому содержанию они вряд ли заслуживают упоминания. Когда в 1938 г. Сталин редактировал «Историю ВКП(б). Краткий курс» и написал для четвёртой главы знаменитый раздел «О диалектическом и историческом материализме», он вновь вернулся к своему раннему произведению «Анархизм или социализм». Таким образом многие из примитивно-схематических взглядов на диалектику и материализм вошли и в его популярное изложение так называемых «основных черт» марксистской философии.

Использовал ли для этого Сталин свои ранние высказывания о теории социализма? Было бы интересно и в этом найти некоторую преемственность с его позднейшими взглядами на социализм. Но таковая существует лишь в одном-единственном пункте: в «Анархизме или социализме» Сталин утверждал, что «социализм является прямым выводом из диалектического материализма»¹⁷⁵. Именно эту формулировку он повторяет в 1938 году в разделе «О диалектическом и историческом материализме», причём в обоих случаях он просто утверждает это, не утруждая себя аргументами. Понимание социализма в столь упрощённой манере как «прямого вывода» из философской теории свидетельствует не только о догматически-абстрактном взгляде, но и игнорирует экономические, общественные и политические выводы, из которых возникают социалистические взгляды и стремления рабочего класса. Это тем более удивительно, что знание об этих взаимосвязях, по крайней мере после работы Ф. Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке», принадлежали к общему теоретическому базису социалистического рабочего движения.

То же, что Сталин в своих статьях о социализме может добавить от себя, не только крайне скудно, но и исчерпывается горсткой достаточно абстрактных идей об «обетованной земле» — как он в другой своей статье определил цель, к которой следует стремиться. «Будущее общество — общество социалистическое», — писал он. — «Это означает прежде всего то, что там не будет никаких классов: не будет ни капиталистов, ни пролетариев, — не будет, стало быть, и эксплуатации. Там будут только коллективно работающие труженики»¹⁷⁶.

Кроме того, это означает, по Сталину, что «вместе с эксплуатацией будут уничтожены товарное производство и купля-продажа»¹⁷⁷. В таком же стиле следуют ещё несколько повторяющих друг друга объяснений, из которых тогдашние читатели, конечно, не могли узнать, что же такое это социалистическое общество, к которому нужно стремиться. Однако, по-видимому, Сталин был убеждён, что так он отбил атаки анархистов.

В отношении теоретического качества этой работы можно лишь согласиться с оценкой Троцкого:

«Эти статьи, свидетельствующие о лучших намерениях автора, не поддаются изложению, потому что сами являются изложением чужих работ. Их трудно также и цитировать, так как общая серая окраска затрудняет выбор сколько-нибудь индивидуальных формулировок. Достаточно сказать, что эта работа никогда не переиздавалась»¹⁷⁸.

В последнем пункте Троцкий ошибся, но уже не узнал этого, будучи убит в 1940 г.

Таким образом, раннее произведение Сталина «Анархизм или социализм» не особо проясняет его более поздние взгляды о социализме и не может рассматриваться в качестве одного из их источников.

Однако при несколько ином взгляде это произведение многое проясняет, и потому мы осветим здесь некоторые аспекты, позволяющие ближе взглянуть на методы теоретической работы Сталина, а также на практику фальсификации, применяемую его апологетами.

Троцкий заметил, что Сталин всего лишь скомпилировал работы других авторов, поскольку его знания об анархизме и социализме должны были основываться на каких-то источниках. Что это были за работы? Существовали ли уже в русской марксистской литературе соответствующие работы, на которые мог опираться Сталин?

В первую очередь необходимо назвать книгу Г. В. Плеханова «Анархизм и социализм», вышедшую ещё в 1880‑х годах и переведённую на немецкий язык. К тому времени Ленин времени опубликовал на эту тему лишь краткую статью в 1901 г. Допустимо предположить, что при написании своих статей Сталин пользовался книгой Плеханова. Это предположение подкрепляется термином, впервые использованным Сталиным для наименования марксистского мировоззрения: он совершенно неожиданно назвал его «диалектическим материализмом». Это было непривычно, поскольку ни Маркс, ни Энгельс никогда не использовали этот термин, не появлялся он и в остальной марксистской литературе. Так, Ленин в своих работах всегда писал в своих работах только о «материалистическом понимании истории» или об «историческом материализме».

Первоисточником термина «диалектический материализм» был немецкий марксистский рабочий философ Иосиф Дицген. Меж тем единственным марксистским теоретиком, относительно рано перенявшим у него этот термин, стал Плеханов. Ни Каутский, ни Меринг, весьма часто писавшие о философских проблемах в «Neue Zeit», теоретическом органе немецкой социал-демократии, ни разу не обмолвились о диалектическом материализме. Ленин, напротив, перенял этот термин во времена своих интенсивных философских штудий в период реакции, наступивший после поражения революции 1905 г., и позднее систематически использовал его в работе «Материализм и эмпириокритицизм», впервые вышедшей в 1909 г.

При рассмотрении этих фактов естественно возникает вопрос: как и почему Сталину в 1906 г. пришла мысль назвать марксистское мировоззрение «диалектическим материализмом», и почему он ни словом не упомянул предшественника и его работу «Анархизм и социализм», из которой он позаимствовал не только этот термин, но и знания по этой теме? Это должно удивлять тем более, что русское издание работы Сталина в первом томе его сочинений снабжено обильными цитатами и ссылками на произведения, чьих авторов Сталин совершенно не мог знать и чьих работ не мог прочесть, поскольку не владел ни одним иностранным языком.

Это выглядит странно и сильно отдаёт сталинистскими фальсификациями истории, с помощью которых, начиная с культа личности, царившего в 1930‑х годах, столь же искажённо представляли всю историю коммунистической партии СССР. При этом бросается в глаза, что переводчики и издатели первого тома собрания сочинений Сталина работали довольно небрежно. Например, Сталин в «Анархизме или социализме» приводит довольно пространные цитаты из Маркса, при этом очевидно противоречащие его собственным высказываниям. Хотя этот факт не даёт дополнительного знания о тогдашних представлениях Сталина о социализме, однако он создаёт определённое впечатление о достаточно поверхностной манере работы и о пренебрежении элементарными требованиями научного труда. Это характерно и для более поздних периодов деятельности Сталина.

3.3. Международный социализм или социализм в отдельной стране?

Как и почему случилось, что в ходе развития Советского Союза сформировалось нечто вроде «модели социализма»? Поскольку социализм считался принципиальной целью всех социальных преобразований после Октябрьской революции, то, естественно, возникла и необходимость точно охарактеризовать эту цель. Особенно это бросилось в глаза при обсуждении новой программы РКП(б). Бухарин предложил включить в неё описание социалистического общества, чтобы дать ясное представление о том, как будет выглядеть построенный социализм. Как известно, Ленин отверг это предложение, аргументировав тем, что никто не может этого знать наверняка. Построенное социалистическое общество может быть лишь общим делом международного рабочего класса множества стран, и потому попытки отдельных стран построить социализм всегда будут оставаться несовершенными и односторонними. Кроме того, отсутствует эмпирический материал, из которого можно было бы вывести описание построенного социализма. Таким образом, Ленин недвусмысленно отверг идею создания спекулятивной модели социализма. В программу в итоге было включено лишь то, что советское государство, после создания за счёт догоняющего развития необходимых цивилизационных предпосылок, сможет приступить к строительству социалистического общества, но при этом рассчитывает на экономическую и техническую помощь и поддержку других, развитых стран, когда в них победит революция.

Этот честный взгляд не оспаривался среди руководства РКП(б) вплоть до смерти Ленина.

Однако когда в 1924 г. Сталин начал позиционировать себя в контексте борьбы за право стать наследником Ленина ещё и теоретиком, он внезапно изменил свой взгляд, хотя до смерти Ленина неоднократно публично выражал солидарное с ним мнение. Он выступил в московском университете имени Свердлова с серией лекций, позднее опубликованных под заголовком «Об основах марксизма-ленинизма». В первом издании этой брошюры он ещё продолжал придерживаться общепринятого взгляда на международный характер социализма, однако уже в вышедшем вскоре втором издании развернулся на 180 градусов. Сталин объявил взгляд, сформулированный в партийной программе, неверным, заявив, что можно строить и построить социалистическое общество и в одной отдельной стране.

Тогда же он объявил и о новости, будто бы эта теория была развита и обоснована ещё Лениным — и это несмотря на то, что количество противоположных высказываний Ленина по этому вопросу было огромным. Сталин проигнорировал их, вспомнив статьи Ленина 1915 и 1916 гг., а именно «О лозунге Соединённых штатов Европы» и «Военная программа пролетарской революции».

Можно легко убедиться в том, что эти две статьи были посвящены совершенно другим темам, а возможность победы социализма в одной стране была упомянута лишь вскользь, причём Ленин в этом контексте совершенно очевидно под победой социалистической революции имел в виду завоевание политической власти, а не построенное социалистическое общество.

Меж тем изменившееся мнение Сталина оказало весьма серьёзное влияние на дальнейшее развитие Советского Союза и мирового коммунистического движения. Оно очерчивало совершенно иную перспективу социалистического общества, пути его развития, и прежде всего другое отношение к международному развитию в экономике и политике.

Тезис Сталина о социализме в одной стране послужил теперь исходным пунктом и ядром советской модели социализма, поскольку поставил национальный исходный пункт развития социализма на место интернационального. Это вызвало весьма значительные последствия и осложнения, которые поначалу ещё нельзя было предвидеть.

Прежде чем перейти к подробному обсуждению, я хотел бы поднять вопрос о причинах, вероятно, побудивших Сталина столь радикально изменить своё прежнее мнение. На этот счёт существовало и существует множество предположений. Я же исхожу из гипотезы, что речь идёт не просто о теоретическом произволе — очевидно, что у Сталина были на то весьма практические причины. Как прагматик он в любом случае не держался за теоретические принципы и логически последовательные обоснования. Его «вчерашняя болтовня» больше не интересовала его, когда вставала у него на пути. Но будучи опытным тактиком, он заблаговременно видел неминуемость значительных затруднений, которые после краха всех социалистических революций в Европе вызвал бы прежний взгляд о международном характере социализма.

Когда после этой замены интернациональной позиции на национальную Троцкий упрекнул его в «ограниченном национализме», Сталин ответил обвинением в предательстве Октябрьской революции, поскольку та была бы бессмысленна, если бы не служила построению законченного социалистического общества в России.

Тот факт, что Ленин всегда считал Октябрьскую революцию первым шагом международной социалистической революции, а советскую власть — бастионом и исходным пунктом других пролетарских революций, даже если в России она ещё не приведёт к социализму, — этот факт теперь уже не играл роли. Отныне речь шла только о России.

Что побудило Сталина столь быстро принять решение о «национальном пути развития» социализма, несмотря на то, что это очевидно противоречило интернационалистским убеждениям и традициям большевизма? Тому имелись весьма основательные причины.

Политически сознательные части рабочего класса самоотверженно сражались во время революции и гражданской войны, всецело доверяя партии. Теперь, после того как наиболее трудные времена прошли и стало возможно начать мирное строительство, они надеялись на скорое улучшение положения при поддержке международного пролетариата. Прежде всего они ожидали экономической и технической помощи более развитых социалистических государств, тем более что экономика России почти полностью лежала в руинах, рабочий класс значительно поредел в ходе гражданской войны и в массе своей оставался серьёзно деморализован безработицей и голодом. Однако пролетарские революции в европейских странах не достигли успеха: они были разбиты или преданы обуржуазившимися вождями социалистических партий, без борьбы передавшими власть буржуазии, как это произошло в Германии и Австрии. Мучительный вопрос, что же в этих непредвиденных международных условиях делать в России, стоял перед каждым, но ответа на него не было.

Ленин неоднократно высказывался о связанных с этим проблемах, однако из-за его отхода от активной политики вопросы о соотношении национального и международного аспектов в дальнейшем развитии советского государства не нашли окончательного разрешения. Продолжать надеяться на новые революции, ставшие в силу стабилизации системы монополистического капитализма чрезвычайно маловероятными (по крайней мере на какое-то время) — это представлялось позицией, далёкой от реальности. Кроме того, Сталин и без того был невысокого мнения о европейском рабочем движении.

Российская коммунистическая партия должна была найти путь, который покончил бы с ощущением безнадёжности, она должна была выдвинуть лозунги, которые могли бы вновь внушить смелость и оптимизм, преодолеть малодушие, отчаяние и пораженчество. В плане экономическом Советская Россия лежала в руинах, однако она оставалась огромной страной с почти неисчерпаемыми природными богатствами. Разве не говорил Ленин: мы бедны, но у нас есть всё, чтобы стать богатой страной?

Разве нельзя было так же сказать: мы привели первую социалистическую революцию к победе, мы победили царистскую контрреволюцию и империалистическую интервенцию — разве мы не сумеем построить и социализм, даже если это затянется надолго и будет идти «черепашьим шагом» (как это позже сформулировал Бухарин)?

Очевидно, что такие аргументы были понятнее, чем теоретические споры о международном характере социализма и о соотношении между национальным и интернациональным. Без сомнения, трезвый взгляд на экономическое, социальное и политико-идеологическое положение Советской России и осознание того, что какое-то время международной помощи ждать не следует, стали решающими причинами для отхода от прежней теории международного социализма.

Разумеется, Сталин руководствовался и другими мотивами. Как генеральный секретарь он оставался практиком и организатором, духовно уступая интеллектуалам вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева и Бухарина. Он желал покончить с таким положением, лично для него неудовлетворительным. Этому послужило изобретение «теории ленинизма», равно как и «троцкизма». В «теории ленинизма», в создании которой принял участие и Зиновьев, Сталин нашёл для себя теоретическую легитимную базу; с помощью другого изобретения, «троцкизма», он пытался выдавить Троцкого с руководящих постов. При этом на его стороне всегда находились Зиновьев и Каменев. Все трое отчаянно стремились превзойти друг друга в борьбе против «троцкизма». Новая же «теория социализма в одной стране» превзошла изобретения ленинизма и троцкизма и была личным детищем Сталина. Чрезвычайно практичная, она открывала совершенно новый путь для строительства социализма в России и для выстраивания отношений с зарубежными коммунистическими партиями.

Таким образом Сталин заложил основание «модели социализма», хотя и не мог сознавать всех последствий и осложнений, которые будут вызваны этим шагом. На эту теоретическую позицию его как бы толкнули практические нужды, власть материальных обстоятельств, и он не в силах был обозреть будущие теоретические и практические последствия.

Итак, исходным пунктом возникавшей «модели социализма» послужил сталинский тезис о возможности строительства и окончательного построения социализма в одной отдельно взятой стране. Несмотря на то, что это утверждение противоречило не только многочисленным разъяснениям Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и других вождей Коммунистической партии, но и программам партии, комсомола и Коммунистического Интернационала, — Сталин упрямо настаивал на нём.

Между первым и вторым изданиями «Об основах ленинизма» он коснулся этой темы в статье «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов». Это было сделано в достаточно путаной форме и, видимо, задумывалось как попытка прозондировать настроения. «Несомненно», — писал он, — «что универсальная теория одновременной победы революции в основных странах Европы, теория невозможности победы социализма в одной стране, — оказалась искусственной, нежизнеспособной теорией. Семилетняя история пролетарской революции в России говорит не за, а против этой теории»¹⁷⁹.

Этим довольно странным открытием Сталин начал свою борьбу за новую теорию социализма в одной стране. По-видимому, он не замечал, что его взгляд основывается на элементарной логической ошибке: он приравнивал «победу пролетарской революции» к «победе социализма».

При этом странно, во-первых, то, что до тех пор ни один марксистский теоретик не выдвигал эту «универсальную теорию одновременной победы революции в основных странах Европы», и потому она не играла никакой роли в дебатах по этому вопросу. Во-вторых, странно, что «семилетняя история революции в России» могла служить доказательством верности или неверности теории социализма, ведь Россия во времена нэпа только начала совершать первые шаги в направлении социалистического строительства, так что нельзя было делать из этого широкомасштабных выводов. В-третьих, не менее удивительно, что в качестве нового открытия Сталин использовал «старьё», поскольку теория социализма в одной отдельно взятой стране была уже опубликована в 1878 г. немецким социал-демократом Георгом фон Фольмаром, известным социал-реформистом. В своей работе «Изолированное социалистическое государство»¹⁸⁰ Фольмар приводил доводы, в силу которых экономических и политических причин социализм победит в первую очередь в Германии.

Разумеется, Сталин не был знаком с работой Фольмара. И позднее в Советском Союзе, насколько мне известно, она никогда не упоминалась, что вызывает не совсем абсурдное предположение, что она намеренно замалчивалась.

Лозунг социализма в одной стране — поскольку чем-то большим, чем лозунг, он поначалу и не был, так как ещё не содержал сколько-нибудь детальных уточнений — соответствовал практическим нуждам партии, рабочего класса и большинства населения в условиях, установившихся после смерти Ленина. Все хотели достичь спокойной жизни, перейти к мирному труду, опасаясь международных осложнений, которые могли быть вызваны следующими революциями. В этом положении выдвинуть лозунг строительства социализма в собственной стране независимо от международной ситуации и вести длительную идеологическую борьбу против всех противников такого взгляда было ловким шахматным ходом Сталина, имевшим чрезвычайную практически-политическую важность, несмотря на совершенную теоретическую пустоту этого лозунга. По всей видимости, он предчувствовал надвигающиеся проблемы. И этим поставил себя в наступательную позицию по отношению к своим конкурентам. Ибо союз Сталина с Зиновьевым и Каменевым стал хрупким, «триумвират» распался после достижения своей главной цели — изолировать Троцкого и удалить его из партийного руководства. В 1926 г. тот был выведен из Политбюро, в 1928 г. сослан в Казахстан, а в 1929 г. выслан в Турцию.

Хотя Зиновьев и Каменев считали неверным переход Сталина от интернационализма на позиции национально ограниченного социализма, сперва они не высказывались против этого перехода, не желая выступать против Сталина, с которым они заключили союз против Троцкого. Однако вскоре после распада «тройки» они столкнулись с новой теорией Сталина и выступили — уже вместе с Троцким — за сохранение интернационалистской политики Ленина.

Практическое действие новой теории Сталина сперва проявилось не столько в политической линии партии, поскольку правый курс приоритетного развития сельского хозяйства и пренебрежения промышленностью, поддерживаемый Сталиным, ещё не касался новой теории. Бухарин мог без труда интегрировать идею социализма в отсталой, изолированной России в свою схему медленного продвижения к социализму, тем более что ещё не заходила речь об ускоренном развитии.

Однако гораздо более важным стало воздействие в политико-идеологическом поле. В жарких дебатах на партийных съездах и конференциях Сталин сумел навязать своё мнение, нейтрализовав действия оппозиции. Победа эта была достигнута не за счёт убедительных аргументов — она стала результатом тщательного отбора и подготовки делегатов от партийного аппарата, управляемого Сталиным. Такому «единодушию» способствовали недостаток теоретической и идеологической грамотности, вера в авторитет и недовольство «уклонистами», внушаемое аппаратом и прессой. На конференциях и съездах представители антисталинской оппозиции не имели права голоса, будучи «делегатами с совещательным голосом», что распространялось даже на членов Политбюро Троцкого, Зиновьева и Каменева, которым, помимо всего прочего, ещё и мешали говорить. Это нельзя назвать внутрипартийной дискуссией, поскольку речь шла не об обмене аргументами и доводами, а о порке оппозиции и об удалении её со всех постов и из партии.

3.4. Автаркическая экономика как экономическая база социализма

Настоящую важность и своё подлинное содержание тезис о социализме в одной стране приобрёл лишь тогда, когда в 1928 г. прежняя линия нэпа была отменена и Сталин предпринял резкую смену курса. В результате этого советская модель социализма постепенно начала принимать определённую форму, так как теперь уже речь шла не о теоретических и идеологических спорах, а о практическом преобразовании общества в его определяющих сферах. В контексте крупного хлебного кризиса 1928 г. Сталин осознал крах прежней партийной линии постепенного врастания в социализм. Он ушёл от неё, нарушив только что принятые решения XVI съезда (которые ориентировали на осторожное проведение индустриализации и тем более коллективизации сельского хозяйства), ускоряя и насильственно подгоняя коллективизацию сельского хозяйства и индустриализацию. Первая пятилетка показала, что такой социализм будет строиться на базе автаркической экономики.

Это оказало большое воздействие на всё развитие возникавшего в Советском Союзе социалистического общества, а позже — и на развитие социализма во всех остальных странах социалистического лагеря, возникшего после Второй мировой войны. Автаркия социалистической экономики, ограниченность собственными национальными ресурсами и возможностями развития и значительная изолированность от мировой экономики и от международного экономического разделения труда стали определяющей чертой советской модели социализма.

С теоретической точки зрения предположение, будто социалистическое общество сможет не только временно, но и постоянно существовать на основе автаркической экономики, просто бессмысленно. Эта идея противоречила элементарным понятиям марксистской политической экономии и исторического материализма. А с практической точки зрения, она игнорировала уровень интернационализации производительных сил. Как Маркс и Энгельс говорили ещё в «Манифесте Коммунистической партии», капиталистический способ производства основывается на производительных силах, имеющих врождённую тенденцию к растущей интернационализации экономической жизни и к формированию мирового рынка. Как позже писал и обосновывал Ленин в своей основополагающей работе «Империализм как высшая стадия капитализма», эта тенденция к тому времени привела к установлению международного монополистического капитала и к единой, хотя в то же время весьма противоречивой мировой экономике. Чрезвычайно выросшие производительные силы империализма были уже во многом продуктом международного экономического разделения труда и обмена на мировом рынке.

Национальные территории и национальные границы государств с их таможенными барьерами и другими юридическими препятствиями для циркуляции капиталов и товаров стали слишком узки не только для дальнейшего развития производительных сил и производственных отношений современного монополистического капитализма, они препятствовали также реализации растущих прибылей. Поэтому национальные границы и барьеры были сломаны и ликвидированы не только растущей интернационализацией экономики, но и империалистическим закабалением всё новых стран, а в экстремальных случаях — и империалистическими завоевательными войнами ради передела мира.

Перед этими объективно существующими факторами глобализации производства и возрастания стоимости¹⁸¹ намерение построить социалистическое общество на основе автаркической национальной экономики являлось историческим анахронизмом. Оно не могло рассчитывать на долговременный успех.

Это противоречие между национальными и интернациональными принципами при построении социализма было с одной стороны очевидным, а с другой — столь сложным, что понадобился бы весьма глубокий анализ и размышления для поиска подходов, которые с течением времени могли бы привести к решению. Но Сталин не мог и не хотел делать этого по различным причинам — хотя бы из-за его недостаточных экономических знаний, а также из-за авторитарной жажды власти, исключавшей деловое сотрудничество с представителями других взглядов. Для этого понадобились бы знания и авторитет Ленина либо, после его смерти, добросовестное сотрудничество коллектива, который действовал бы исключительно в интересах социализма, а не в силу личных амбиций и неприязни.

В столь сложных и противоречивых условиях линия Сталина зашла в тупик. В практической политике он попал в ситуацию, условия которой просто гнали его вперёд в отсутствие долговременных и продуманных концепций. Срочной и торопливой коллективизацией сельского хозяйства он хотел разрешить хлебный кризис. При этом создание 200 000 колхозов, навязанное за короткое время в рамках «обобществления» крестьянских средств производства, не решило хлебную проблему, а ещё более обострило её. Коллективизированное сельское хозяйство нуждалось в тракторах, молотилках, грузовиках и полевых машинах, которых отстающая промышленность не могла поставить. Таким образом, условия вынудили Сталина начать срочную индустриализацию, которая тоже планировалась более скромной.

В течение долгого времени Сталин выступал против требования развития социалистической промышленности как решающей экономической основы роста рабочего класса и социализма по долгосрочному плану, поскольку, по его мнению, такая «сверхиндустриализация» слишком обременила бы крестьянство, тем самым разрушив его союз с пролетариатом. Однако на практике не было другого пути, кроме использования излишков сельского хозяйства в качестве источника накопления средств для проведения индустриализации до тех пор, покуда промышленность не сможет сама из своего прибавочного продукта обеспечивать более высокие объёмы накопления для расширенного воспроизводства. Такая политика, реализуемая в дальней перспективе, могла бы учитывать и интересы крестьян, поскольку те по своим экономическим соображениям были заинтересованы в развитии индустрии. При поддержке Бухарина Сталин отверг такую политику, причём в первую очередь руководствуясь не фактическими доводами, а борьбой с оппозицией.

Однако в силу условий, созданных его политикой, он был вынужден ещё более обременить крестьянство, уже обедневшее из-за насильственной коллективизации его средств производства, из-за изъятий и налогов ради получения средств для импорта промышленного оборудования из капиталистической заграницы: даже в тяжкие времена голода зерно должно было экспортироваться ради финансирования оборудования и машин для индустриализации.

Собственной политикой Сталин сам разрушил союз между рабочим классом и крестьянством. В это время уровень жизни рабочего класса и населения в целом также заметно снизился в связи с огромными расходами на промышленность и сельское хозяйство. Всё общество было вынуждено приносить жертвы из-за того, чего явно можно было избежать при планировании на долгосрочную перспективу и при менее торопливом и хаотическом проведении индустриализации и коллективизации.

Во время быстрой индустриализации оборот внешней торговли Советского Союза заметно вырос из-за импорта машин, оборудования и целых заводов; по всей вероятности, существовала возможность и после индустриализации продолжить его рост и таким образом постепенно вывести советскую экономику из автаркической изоляции. Однако Сталин вынашивал иные планы, и после того как Советский Союз стал индустриальной страной, объём внешней торговли вновь уменьшился, а значит, вновь усилился крен в сторону автаркии. По-видимому, Сталин, чрезвычайно впечатлённый быстрым прогрессом социалистической индустрии, и правда поверил, что «большевики могут взять любые крепости», как он сам выражался.

В ходе двух первых пятилеток советская индустрия достигла темпов роста значительно выше таковых у развитых капиталистических стран. Разумеется, это стало крупным достижением, которое могло создать впечатление, будто Советский Союз уже обогнал капитализм по скорости развития, и теперь необходимо в ближайшее время догнать его по объёмам экономики.

Подобные утверждения вводили в заблуждение, вызывая иллюзии насчёт реального состояния советской экономики и её положения в мировой экономике. Процентные показатели роста опираются на предыдущий уровень развития: чем ниже был исходный пункт, тем выше будет рост. Это ничего не говорит об объёме производства и о реальной производственной мощности. Однако ещё больше иллюзий должно было создать заявление Сталина, будто в обозримом времени Советский Союз догонит капиталистические страны ещё и по объёмам. Мы отстали на сто лет, сказал он, и эту отсталость мы должны преодолеть за десять лет.

Однако при этом он забыл пояснить, что означает преодолеть экономическую отсталость по сравнению с капитализмом. Либо он не знал, что это означает достигнуть уровня производства на душу населения развитых капиталистических стран и превысить его, либо он намеренно умолчал об этом, так как любому, имеющему хотя бы элементарное экономическое образование, должно быть ясно, что это задача, невыполнимая за обозримое время, тем более для автаркической экономики. Идея о том, что это достижимо за десять лет, была чистой фантазией. Сталинская выдача желаемого за действительное создала иллюзии в отношении реально достигнутой экономической производительности, что в долгосрочной перспективе возымело отрицательные последствия. Когда реальность расходится с тем, что изображается пропагандой, неизбежно возникают недовольство и негативные настроения.

Взгляд о социализме в одной отдельно взятой стране в ограниченном смысле мог бы быть верным в рамках более широкой теории международного социализма, если рассматривать это изолированное развитие как временное состояние, обусловленное особыми обстоятельствами, которое могло бы позднее завершиться благодаря продолжению международных пролетарских революций, с некоторым запозданием вновь вступив на путь международного развития социализма. Тогда оно должно было привести не к автаркической социалистической национальной экономике, а к решению сложной проблемы противоречивых взаимоотношений экономики единственного социалистического государства с мировой экономикой и мировым рынком. Ленин уже упоминал об этих проблемах, и на основе его идей, вполне возможно, нашлись бы другие пути для решения связанных с этим противоречий, вместо автаркического развития.

Если продумать высказывания и замечания Ленина, сделанные им в последние годы жизни о различных аспектах этой проблематики, то можно понять, что, несмотря на изолированность советского государства, он неустанно искал пути и возможности не терять связь советской экономики с мировым рынком, а сплетать их более тесно. Переплетение и взаимодействие национальных и международных особенностей и аспектов экономического развития социализма, очевидно, занимало важное место в его рассуждениях. При этом он видел не только сиюминутное состояние, а прежде всего более длительную перспективу, поскольку ему было ясно, что великая историческая задача формирования способа производства с более высокой производительностью труда, чем существующая при капитализме, достижима только в контексте международного экономического разделения труда через мировой рынок, а вовсе не в изолированной автаркической экономике. Даже если другие социалистические революции ещё долгое время не произойдут, социалистическое государство, временно остающееся в одиночестве, благодаря растущей интернационализации экономической жизни неизбежно должно будет войти во взаимодействие с мировой экономикой и с международным экономическим разделением труда. На это оно должно было ориентироваться в долгосрочной перспективе. Таково было убеждение Ленина.

В этом контексте он видел серьёзную проблему в неизбежном влиянии мирового рынка на внутреннее экономическое развитие Советской России, считая, что следует глубоко заняться этой проблемой. Мировой рынок станет для Советской России «важнейшим оселком», говорил он. Он предостерегал, что танки Крезо (большой французский концерн) опасны, но гораздо опаснее дешёвые трактора Крезо.

Что имел в виду Ленин? Вероятнее всего, он предвидел, что Советский Союз в своём экономическом развитии вынужден будет закупать трактора и другие машины на мировом рынке, поскольку собственного производства будет недостаточно. Но тогда выяснится, что Крезо и капиталистические фирмы предлагают эти трактора гораздо дешевле и в лучшем исполнении, чем советские заводы, поскольку капиталистическая конкуренция даёт гораздо более высокую производительность труда. Поэтому Ленин требовал от советской промышленности как можно быстрее достичь столь высокой производительности труда, что она уже не должна будет бояться мирового рынка, а сможет использовать его, чтобы своим экспортом более дешёвых товаров приобретать растущее экономическое влияние на другие страны и таким образом в будущем одержать верх в экономическом соревновании с капитализмом. Социализм будет использовать своё влияние на мировое развитие прежде всего за счёт своих экономических достижений, повторял Ленин неоднократно, постоянно возвращаясь к основной проблеме — повышению производительности труда — от которой в конечном счёте будет зависеть вопрос превосходства социализма.

К сожалению, Ленин уже не смог развить эти мысли и сформулировать пути и шаги по реализации подобной линии. Он намечал уступить концессии капиталистическим фирмам, разрешить иностранные инвестиции капитала, смешанные фирмы и другие формы экономического сотрудничества, чтобы использовать сильные импульсы мировой экономики для развития социалистической экономики, не попадая при этом в такую зависимость, которая могла бы заблокировать социалистический путь развития. В монополии советского государства на внешнюю торговлю он видел важный защитный механизм, призванный предотвратить подобный исход.

Однако Сталин, по-видимому, не понимал этих фундаментальных экономических взаимосвязей и, вероятно, считал, что территориальная величина страны и богатство её природных ресурсов являются достаточной базой для создания автаркической социалистической экономики независимо от мировой экономики и мирового рынка. В свете мыслей Ленина о трудной проблеме диалектической связи экономики социалистической страны с мировой экономикой и с мировым рынком взгляд Сталина на социализм в одной стране представляется схематической абсолютизацией верной точки зрения в рамках весьма упрощённой теории социализма в целом. Поскольку этот взгляд мог опираться на некоторые реальные факты и к тому же казался достаточно простым и понятным, Сталин смог навязать свою версию построения социализма в одной отдельно взятой стране не только ВКП(б), но и Коммунистическому Интернационалу, чей аппарат, после смещения Зиновьева с поста председателя Исполкома в 1926 г., он так же крепко держал в своих руках. В качестве своего доверенного лица он поставил на этот пост Бухарина, и тот беспрекословно поддерживал курс Сталина на социализм в одной стране с его стремлениями к автаркии, хотя как экономист он должен был бы понимать, к чему это может привести.

Троцкий, напротив, был выдающимся и последовательным представителем международного понимания социализма; в этом отношении он всецело стоял на стороне Ленина. И хотя он был смещён с важного поста наркомвоенмора и понижен до начальника управления Совета Народного Хозяйства, однако он всё ещё оставался членом Политбюро. Троцкий использовал возможности своего поста в СНХ, чтобы показать на основе новейших статистических данных советской экономики и экономики США огромную важность мирового рынка и международного разделения труда для развития Советского Союза. В работе «К социализму или к капитализму» он опирался на понимание того, что историческое будущее принадлежит той общественной системе, которая установит способ производства с более высокой производительностью труда. Для иллюстрации огромности исторической задачи, которая встанет перед советской экономикой в ближайшие десятилетия, Троцкий сравнил величину национального дохода Советского Союза с национальным доходом США в 1925 г. и констатировал, «что средняя производительность труда, обусловленная оборудованием, организацией, навыками и прочим, в Америке в десять или, по крайней мере, шесть раз выше, чем у нас»¹⁸².

Производительность труда советской экономики в 1925 г. составляла, таким образом, примерно 15 % американской. Но Троцкий не считал это причиной для отчаяния, говоря, что столь огромная отсталость преодолима, поскольку социалистический способ производства обладает рядом важных преимуществ перед капиталистическим, которые при правильном использовании дали бы быстрый рост производительности труда. Важным фактором при этом, по Троцкому, является активное участие в международном экономическом разделении труда через мировой рынок. Даже высокоразвитая страна вроде Англии не смогла бы установить социалистическое общество на основе автаркической экономики, поскольку социализм в большей степени, чем капитализм, нуждается в международной экономической базе. Эта база — покуда первая социалистическая страна ещё будет оставаться в одиночестве — может быть создана только путём активного участия в международном экономическом разделении труда на мировом рынке. Разумеется, такое развитие, писал Троцкий, несёт в себе не только выгоды, но и опасности. Однако их можно избежать с помощью государственной монополии на внешнюю торговлю и проведения умелой внешней политики.

Нельзя не заметить, что здесь Троцкий использовал и развил мысли Ленина, стремясь вывести дебаты за рамки ограниченного цитатничества, характер которого они приобрели у Сталина, поскольку тот парировал не фактами и цифрами, а лишь ограниченным набором ленинских цитат, вырванных из контекста. Но Сталин, а вместе с ним и Бухарин, последовательно игнорировали эти попытки, отвечая лишь клеветой и обвинениями. Сталин даже дошёл до утверждения, будто бы в книге Троцкого он не нашёл ни слова о социализме.

Ещё в ходе дискуссии в Исполкоме Коминтерна, состоявшейся в том же 1925 г., Троцкий отметил, что советской экономике, изолированной от мирового рынка, вероятно, потребуется пятьдесят — сто лет, чтобы достичь нынешнего международного уровня производительности труда. Однако к тому времени, по Троцкому, наверняка разовьётся и капитализм, так что дистанция, вероятно, сохранится. На это Сталин ответил свысока, что это чушь, поскольку социализм сумеет ликвидировать это отставание за десять лет. Он был убеждён, что десятилетия хватит, чтобы установить социализм как способ производства, который по крайней мере достигнет производительности труда капитализма. Это убеждение послужило ещё одним основанием его модели социализма.

Судя по всему, Сталин не обладал даже элементарными экономическими знаниями, чтобы хотя бы сколько-нибудь реалистично оценить масштабы проблемы. Как рассказывал в своих воспоминаниях экономист Е. Варга (1879–1964), всегда, когда его вызывали к Сталину, на письменном столе лежал раскрытый на случайной странице том «Капитала» Маркса. Изучал ли его Сталин или нет, но его решения не столько основывались на знаниях политической экономии, сколько вынуждались обстоятельствами, в которые он сам попал вследствие своей малопродуманной сиюминутной политики.

Постоянный курс на максимально возможное автаркическое экономическое развитие стал, без сомнения, одной из решающих причин отставания в производительности труда, которое советская экономика не смогла преодолеть на протяжении десятилетий. Поскольку она не принимала активного участия в мировом рынке, ограничивая свой экспорт в основном сырьём, она не имела и сравнительной меры для определения собственной производительности труда. Не случайно никогда не существовало точных данных об уровне производительности труда в сравнении с международным уровнем, а имелись лишь ничего не говорящие показатели роста по сравнению с предыдущим годом или с последней пятилеткой. В сущности эти цифры служили лишь самоуспокоению, если не самообману.

Ещё одним негативным последствием преимущественно автаркического экономического развития стал низкий рост уровня жизни населения. Догма об опережающем росте промышленности, производящей средства производства, означала пренебрежение промышленностью, производящей предметы потребления. Это привело к ситуации, когда предложение всех предметов потребления — питания, одежды, товаров ежедневного пользования, более сложных технических потребительских товаров и т. д. — оставалось относительно скромным, а наряду с этим чаще всего и невысокого качества. Для массы населения социализм означал в целом социализм бедности, что противоречило объявленным целям социализма и чего можно было избежать путём более разумного развития экономики. Нет сомнений, что сложившееся положение заметно снизило привлекательность социалистического общества как внутри Союза, так и вне его.

Поскольку и после возникновения сообщества социалистических государств теория социализма в одной стране продолжала считаться необсуждаемой догмой «марксизма-ленинизма», то построение социалистического общества в каждой отдельной стране сообщества также считалась преимущественно национальной задачей, находившейся в суверенной компетенции соответствующего государства и его руководящей партии.

Сделанное Сталиным в его последней работе («Экономические проблемы социализма в СССР») утверждение о том, что страны социалистического лагеря уже составляют социалистический мировой рынок, было лишено реального основания и выдавало желаемое за действительное. На деле поддерживалось экономическое сотрудничество и совместные решения социалистических стран, однако не был использован шанс объединить экономический и научный потенциал всех социалистических стран с тем, чтобы дальнейшее развитие социализма могло решаться как международная задача и чтобы при этом возникла социалистическая общественная система как система мировая. Без этого каждая отдельная социалистическая страна со своей в целом автаркической экономикой оставалась один на один перед мировым рынком и должна была пытаться хоть как-то принять мало-мальское участие в международном разделении труда за счёт международной торговли. В силу более низкой производительности труда это всегда было связано с потерями и вело к растущему внешнему долгу у капиталистических банков и государств. Впрочем, верно также и то, что соревнование двух систем (проще говоря, холодная война) происходило на экономическом поле в основном посредством эмбарго и бойкота. Один только Координационный комитет по экспортному контролю (КоКом), основанный по инициативе США в 1949 г., препятствовал участию социалистических стран в международном разделении труда путём запретов на экспорт. В документе об основании этой организации было недвусмысленно указано: «Политика США заключается в использовании своих экономических ресурсов и преимуществ в торговле со странами коммунистических режимов с целью поддерживать национальную безопасность и внешнеполитические цели США».

3.5. Исторические сроки построения социализма

Важным аспектом сталинской модели социализма стало чрезвычайное сокращение сроков, объективно необходимых для установления работоспособного социалистического общества согласно критериям научного социализма. Ещё в «Манифесте Коммунистической партии» можно прочитать, что переход от капитализма к социализму не будет мгновенным «скачком», а займёт более долгий исторический период. Было бы бессмысленно стремиться заранее определить его длительность. Она зависит, по «Манифесту», от соответствующих конкретных экономических, социальных, культурных и прочих условий данной страны.

Совершенно так же подходил к этому вопросу и Ленин, причём с самого начала было ясно, что для перехода к социализму в России в силу огромной отсталости страны, в которой ещё отсутствовали решающие цивилизационные предпосылки для социалистического развития, потребуется особо длительный срок. Поэтому он отнюдь не питал иллюзий, будто возможно установить социализм в России за короткое время — например, за десять лет. В своих высказываниях по этому вопросу Ленин совершенно сознательно избегал точных прогнозов, так как они были бы лишь безосновательными спекуляциями. В речи перед учащимися он сказал:

«Будущее общество, к которому мы стремимся, общество, в котором должны быть только работники, общество, в котором не должно быть никаких различий, — это общество придётся долго строить. Сейчас мы закладываем только камни будущего общества, а строить придется вам, когда вы станете взрослыми»¹⁸³.

В том же смысле он говорил в другом месте: построение нового общества —

«...дело очень долгое. Чтобы его совершить, нужен громадный шаг вперёд в развитии производительных сил, надо преодолеть сопротивление [...] многочисленных остатков мелкого производства, надо преодолеть громадную силу привычки и косности, связанной с этими остатками»¹⁸⁴.

В другом случае Ленин отметил в речи:

«Мы знаем, что сейчас вводить социалистический порядок мы не можем, — дай бог, чтобы при наших детях, а может быть, и внуках он был установлен у нас»¹⁸⁵.

Длительный срок, на который рассчитывал Ленин для установления социалистического общества, очевидно был связан и с его убеждением, что социализм должен получить международное влияние прежде всего за счёт своего экономического развития. Поэтому, по его мнению, важнее всего для победы социализма над капитализмом производительность труда.

Однако повышение производительности труда Ленин видел не только как техническую проблему. Оно зависит не только от таких объективных факторов, как современная техника и эффективная организация труда, но и от субъективных условий, таких как уровень образованности рабочих, их отношение к труду, рабочая дисциплина, а также уровень бытовой культуры. Именно в пережитках старого «полуварварского» российского общества Ленин видел серьёзное препятствие для социалистического строительства.

«Это — начало переворота», — писал он, — «более трудного, более существенного, более коренного, более решающего, чем свержение буржуазии, ибо это — победа над собственной косностью, распущенностью, мелкобуржуазным эгоизмом, над этими привычками, которые проклятый капитализм оставил в наследство рабочему и крестьянину. Когда эта победа будет закреплена, тогда и только тогда новая общественная дисциплина, социалистическая дисциплина будет создана, тогда и только тогда возврат назад, к капитализму, станет невозможным, коммунизм сделается действительно непобедимым»¹⁸⁶.

Для Сталина столь глубокие размышления не имели никакой пользы: его образование и жизнь шли другим путём. Он не овладевал профессией и нигде не работал, он был свободен от опыта промышленного или сельского труженика, как профессиональный революционер он привык к нестабильной, непритязательной и малокультурной жизни. Только так можно было поверить, что миллионы людей деревни потекут в новые промышленные центры и сразу создадут социалистический рабочий класс со всеми положительными качествами, превосходящий поколениями создававшийся квалифицированный рабочий класс капиталистических стран. Но бескультурье, инертность, недисциплинированность и эгоистическая безответственность, унаследованные от старого общества, продолжали действовать и поныне, настроения и манера мышления не исчезали ни благодаря агитации, ни по принуждению. Ленин имел в виду и эти субъективные проблемы, вновь и вновь подчёркивая, что построение социалистического общества в России потребует очень долгих сроков, и, как показала вся история Советского Союза, это была реалистическая оценка.

Сталин же, напротив, был убеждён, что установление социалистического общества быстро достижимо даже при отсталых исходных условиях Советской России. И что экономический фундамент социализма будет готов, когда ранее отсталая аграрная страна будет преобразована в индустриальную державу, а ранее разрозненное крестьянское сельское хозяйство превратится в крупное кооперативно-социалистическое сельское хозяйство. Однако решающим критерием окончательного достижения экономической основы считалась не степень обобществления и производительность труда, а доля социалистических производственных отношений в экономике. Если в промышленности почти сто процентов производительных отношений будут уже социалистическими, поскольку все средства производства будут преобразованы в государственную собственность, а в сельском хозяйстве более семидесяти процентов всех крестьянских хозяйств будут преобразованы в колхозы (а некоторая часть — в государственные совхозы), то тогда можно будет считать, что экономический фундамент социалистического общества в целом достигнут.

Однако такие предположения отражают лишь поверхность явлений. Можно было легко «обобществить» даже технически отсталые средства производства, но этим не достигалась ни более высокая степень обобществления труда, ни более высокая производительность труда.

Вместе с тем и развитие мощной тяжёлой индустрии ещё не составляет готового экономического фундамента социализма, если в то же самое время индустрия, производящая потребительские товары, не развита в достаточной степени для удовлетворения материальных и культурных потребностей населения и поднятия их на уровень, сравнимый с развитыми капиталистическими странами. От этого Советский Союз был ещё очень далёк, когда Сталин с гордостью объявил, что социалистическое общество в основном построено и что «сияющие вершины коммунизма» уже появились на горизонте.

Рассмотрение фактических достижений показывает совершенно другую картину: в первые десять лет советской власти возник ещё крайне слабый экономический фундамент социализма, на котором выросла грубая постройка, которая, возможно, показывала очертания будущего социалистического общества, но была ещё далека от своего завершения. Для массы населения это был «социализм относительной бедности», так как огромное напряжение сил в ходе ускоренной индустриализации и не менее тяжёлая коллективизация сельского хозяйства были связаны с ощутимым снижением уровня жизни. В первую очередь оно сказалось в жилищном вопросе, поскольку значительная часть городского населения проживала в так называемых «коммуналках», в которых несколько семей жили в одной квартире, сообща пользуясь кухней и ванной. Приток миллионов новых рабочих из деревни в промышленные города ещё более обострил эту ситуацию. Одним из последствий сложившегося положения стало то, что в сознании значительной части советского населения идея социализма стала связываться со скромным уровнем жизни — а у некоторых также, возможно, с памятью о более богатых временах для тех, кто раньше пользовался благополучием, что в ту пору зачастую выражалось словами «вот жили же люди раньше».

Такая критически-реалистическая оценка состояния развития советского общества, достигнутого к середине 1930‑х гг., никоим образом не означает недооценки и тем более неуважения к огромным свершениям и прогрессу, достигнутым благодаря самоотверженной работе трудящихся, техников, учёных, а вместе с ними и функционеров партии, государства и экономики. Это был гигантский прогресс общества по сравнению с прошлым, однако было не только безмерным преувеличением называть это состояние уже более-менее построенным социалистическим обществом — это была полностью неверная оценка, повлекшая за собой не только значительную деформацию и искажение представлений о социалистическом обществе, но и прежде всего то, что определение целей дальнейшего развития общества не имело никакой реальной основы и вело к постановке иллюзорных задач.

Чем подробнее исследуются конкретные шаги и аспекты сталинской политики, тем становится более очевидным, что она вовсе не ориентировалась на взгляды Ленина, а шла преимущественно по противоположному пути — хотя этот путь и был обильно украшен ленинскими цитатами.

3.6. Диктаторская система правления вместо социалистической демократии

У истории собственная логика, по которой последствия поступков прошлого проявляются независимо от намерений совершавших их деятелей, поскольку люди не могут творить историю по своему желанию, а всегда зависят от наличных условий, которые, в свою очередь, также являются результатом их предшествовавшей деятельности. Это Сталин должен был ощутить во время «съезда победителей» — XVII съезда ВКП(б) в 1934 г.

Разумеется, объявив о полной победе своей линии, генеральный секретарь пользовался на нём огромным триумфом, когда один представитель побеждённой оппозиции за другим капитулировали перед ним в покаянных выступлениях. Они клялись забыть не только свои «антиленинские взгляды», свои левые или правые уклоны, проклиная свои «в конечном счёте контрреволюционные намерения», но и унижались, выступая с дифирамбами в честь «мудрого», а подчас и «гениального» Сталина.

Однако выборы Центрального Комитета неожиданно обернулись кошмаром: примерно триста делегатов отказались подчиниться и отдать свой голос за Сталина. Почти три четверти кадровых работников, тщательно отобранных партаппаратом, были сыты по горло «неограниченной властью» генерального секретаря и помнили о требовании Ленина заменить его более «лояльным товарищем». Это был шок, но Сталин не оставил это дело так и сразу же поручил Кагановичу внести необходимые «поправки». При оглашении результатов выборов осталось лишь три голоса против, которые получили Сталин и Киров. В отношении Кирова это было действительно так.

Сталин был чрезвычайно глубоко задет. Если даже среди делегатов партийного съезда столь большое количество людей выступило против него, несмотря на то, что они были отобраны и подготовлены с большой тщательностью, то насколько велико могло бы быть число его скрытых противников во вновь избранном Центральном Комитете, во всей партии и тем более среди населения страны? Понятно, что, ознакомившись с этим шокирующим и унизительным результатом, он был встревожен. В безопасности ли его власть, если всюду кроются враги? Кому он теперь мог по-настоящему доверять?

Очевидно, в партии оставалось слишком много старых большевиков ленинских времён, не желавших безусловно подчиняться власти Сталина. Большинство из них были уже смещены со своих постов и заменены на представителей более молодого поколения, но, очевидно, их оставалось ещё слишком много.

Какие выводы сделал Сталин из этого фиаско? Первый вывод был очевиден: процесс обновления аппарата функционеров должен быть ускорен и доведён до конца. В последующие годы это происходило систематически. Второй вывод: реорганизовать всю систему власти и управления в партии, государстве и обществе и выстроить систему с иерархической структурой, в которой он сам оказался бы на вершине, удерживая все нити в собственных руках.

Третий вывод требовал забвения традиций большевизма, которым оставались привержены старые революционеры. Для этого было необходимо переписать историю ВКП(б) так, чтобы Сталин изображался в ней как единственный конгениальный соратник Ленина, вместе с ним создавший партию большевиков, приведший Октябрьскую революцию к победе, а после смерти Ленина продолживший унаследованный от него проект. Сталин превратился в «достойнейшего ученика» Ленина и «Ленина сегодня». Он выработал и провёл — в борьбе против антипартийных уклонов троцкистов, сторонников Зиновьева и Каменева — единственно верную линию социалистического строительства.

В фальсифицированной «Истории ВКП(б)» марксизм, сведённый к догматическим основным чертам, фразам и формулировкам, интерпретировался как «марксизм-ленинизм» и преподносился как реально действующий. В таком виде он изображался как «мировоззрение партии», как теоретическая и идеологическая основа деятельности всех органов советского общества.

Особую роль эта своего рода «Энциклопедия сталинизма» сыграла в просвещении и образовании новых поколений руководящих кадров, поскольку с её помощью удалось добиться того, что они уже вряд ли получили бы знания о подлинной истории ВКП(б), об Октябрьской революции и о гражданской войне, а тем более — о внутрипартийных дискуссиях о линии партии в 1920‑х годах.

Развитие Советского Союза после XVII съезда партии в 1934 г. происходило именно в этом направлении, причём три упомянутых аспекта действовали совместно, дабы установить обширную, иерархически организованную, диктаторскую систему правления. Путём чисток и партийного преследования Сталину удалось убрать большинство старых большевиков, навсегда ликвидировав непосредственных участников исторических событий. Этим он в то же время открыл дорогу сотням тысяч новых кадров, не имевших прямой связи с ранней историей ВКП(б) и полностью воспитанных в духе сталинского «марксизма-ленинизма». Благодаря столь огромному притоку юных сил и их восхождению в привилегированный слой «номенклатуры» Сталин сумел значительно расширить и укрепить социальную базу собственной системы правления.

Нет причин предполагать, что Сталин заранее планировал такое развитие событий, включая случаи проявления террора, тем более что это определённо противоречило стремлению придать новой конституции Советского Союза демократическую окраску. Все эти меры стали панической реакцией на глубокий шок, вызванный катастрофой на XVII съезде. Страхи и тревоги, пробуждённые ею в Сталине, послужили спусковым крючком всевозможных эксцессов, которые, будучи раз запущенными, развили уже свой собственный ход.

В истории бывают случайности, которые могут вызвать глобальные последствия, и убийство ленинградского партийного руководителя С. М. Кирова (1886–1934), члена Политбюро, явилось как раз такой случайностью (а может быть, и сознательно устроенной провокацией, предоставившей отличный предлог для реализации вышеупомянутых выводов Сталина из партийного съезда).

Киров, считавшийся другом Сталина, вскоре после съезда стал жертвой покушения, произошедшего при весьма загадочных обстоятельствах и оставившего множество загадок. В ходе съезда Киров принял участие в секретной встрече делегатов, на которой обсуждалось смещение Сталина с поста генерального секретаря и где он назывался кандидатом на место Сталина. Однако Киров отказался от этого предложения, поставив в известность и Сталина. Какие тот сделал выводы из этого, неизвестно.

Убийство Кирова 1 декабря 1934 г. в Ленинграде не было до конца раскрыто, так как все участники, включая ленинградскую следственную комиссию, вскоре были ликвидированы, что, естественно, вызывало подозрения, что дело неладно. Подозрение, что Сталин сам мог быть замешан в этом, на что намекал и Хрущёв в своём секретном докладе на XX съезде КПСС в 1956 г., не было полностью опровергнуто. Однако нет и доказательств того, что Сталин принимал в этом какое-то участие. Определённо можно сказать лишь то, что он извлёк политические выгоды из этого покушения, поскольку благодаря ему он получил аргумент для борьбы против террористов и врагов государства, чем упрочил своё положение.

Уже на следующий день после убийства Сталин с большой свитой появился в Ленинграде и сам провёл расследование — это так же не было в порядке вещей, так как его должность не давала никаких юридических полномочий. После того как ленинградский следственный отдел НКВД обнаружил, что покушавшимся был некто Леонид Николаев, Сталин якобы допросил его и констатировал, что тот был членом «троцкистско-зиновьевского центра», по чьему приказу он и действовал. Протокола этого допроса не существует. Николаев был приговорён и сразу же казнён. Это было непозволительно с точки зрения советских законов, однако Сталин якобы загодя заполучил от Исполкома Верховного Совета СССР особый указ, дававший органам НКВД чрезвычайные полномочия в отношении немедленного приведения приговора в исполнение. В спешке председатель Исполкома Калинин даже не смог подписать документ, так что тот был подписан только секретарём Исполкома Енукидзе, старым приятелем Сталина.

После этого началась большая волна арестов: Зиновьев и Каменев были обвинены в убийстве Кирова по приказу Троцкого. Обвинение было абсурдным и лишено даже налёта доказательности. Поэтому оба они решительно защищались от этого обвинения, однако позволили шантажом вырвать у себя оговорку о том, что их оппозиционная деятельность против Сталина создала обстановку, в которой это покушение стало возможным. Благодаря этому им смогли приписать определённую моральную ответственность. Зиновьев и Каменев считали, что этим шагом они умудрились вынуть свои головы из петли, пусть их и приговорили к довольно долгим срокам заключения.

Почему Сталин пока ещё не осмелился приговорить их к смерти и казнить? Обвинение и доказательства были очень слабы и, очевидно, не были достаточно убедительны для физической ликвидации двух ближайших соратников Ленина.

Этот процесс положил начало большой волне террора, жертвами которой стала почти вся старая ленинская гвардия большевиков. Неуверенность в своём положении и страх Сталина перед заговорами — а возможно, также и его бешенство в отношении делегатов партийного съезда, отказавших ему в своих голосах — были настолько велики, что позднее более 80 процентов делегатов (а именно 1 029 человека) было арестовано и по большей части расстреляно. Среди членов и кандидатов Центрального Комитета, избранных во время этого съезда, Сталин также ожидал большого количества противников. Из 139 мужчин и женщин до следующего съезда в 1939 году дожил только 41 человек: 98 из членов и кандидатов ЦК к тому времени были мертвы.

В своей мании преследования Сталин не остановился даже перед Политбюро: с 1937 по 1941 гг. десять членов и кандидатов Политбюро были казнены как якобы «враги народа». Началось с Зиновьева и Каменева, приговорённых на втором процессе в 1938 г. к смертной казни, за ними последовали Бухарин и Рыков, потом Косиор, Рудзутак, Чубарь, Постышев, Эйхе и Ежов. Орджоникидзе и Томский предпочли покончить с собой, чтобы не разделить их судьбу.

На этом фоне дальнейшее практическое и теоретическое формирование советской модели социализма происходило в совершенно очевидном направлении. Во-первых, органы безопасности НКВД были чрезвычайно усилены, зарплаты их сотрудников — значительно повышены. Во главе с наркомом внутренних дел Генрихом Ягодой (1891–1938) Сталин создал для себя орган с чрезвычайными полномочиями и вне всякого контроля, в чью задачу входили разоблачение, арест и устранение всех реальных и предполагаемых противников как внутри, так и вне партии. Таким образом из государственной службы безопасности в наркомате внутренних дел был создан центр власти, который в послесталинское время уже под именем КГБ практически превратился в инстанцию, противостоящую генеральному секретарю ЦК КПСС.

Ягода был активен лишь в первой волне террора, затем он сам был обвинён, как (якобы) агент и расстрелян. Его сменил безупречный ученик и подручный Сталина в партийном аппарате Н. Ежов (1895–1940), назначенный наркомом внутренних дел, а затем избранный кандидатом в Политбюро. Якобы он зашёл слишком далеко в своём разложении, из-за чего Совет Народных Комиссаров и Центральный Комитет 17 ноября 1938 г. запретил массовые аресты, высылки и казни, сняв Ежова с поста наркома внутренних дел. В апреле 1939 г. он был арестован как «особо опасный враг народа» и обвинён в работе с 1930 г. на различные иностранные разведки и в подготовке заговора по убийству Сталина. В феврале 1940 г. он был расстрелян.

Его преемником в 1938 г. стал происходивший с Кавказа Лаврентий Берия (1899–1953).

Поскольку деятельность всех партийных организаций отныне оказалась под надзором НКВД, всякая серьёзная дискуссия о линии и задачах партии на собраниях и совещаниях стала абсолютно невозможной, так как в противном случае каждый оказывался под угрозой быть обвинённым в «троцкизме». Уже одно наличие работ Троцкого считалось «контрреволюционной троцкистской деятельностью». Поскольку понятие «троцкизм» оставалось совершенно невнятным, каждый мог быть легко обвинён в КРТД, расценивавшейся как наибольшее преступление против государства.

Во-вторых, теперь — в отсутствие рационального обоснования режима террора — внезапно была выдвинута новая теория классовой борьбы при социализме и внутри партии. Нужно отбросить прогнившую теорию угасания классовой борьбы при социализме, поскольку разбитые враги любыми средствами продолжают свою борьбу против социализма, заявил Сталин. Неверна также идея о том, что классовые различия исчезают путём сближения классов, на самом деле уничтожение классов произойдёт через обострение классовой борьбы. Враг сидит теперь во всех организациях, в государственных органах, а также в партии, даже в высшем руководстве. Везде существует «пятая колонна», которую нужно разоблачить и уничтожить. (Выражение «пятая колонна» пришло в Советский Союз с испанской гражданской войны; фашистский генерал Эмилио Мола, говорят, так ответил на вопрос, почему он с лёгкостью побеждает республиканцев: это благодаря пятой колонне, потому что когда мы наступаем четырьмя колоннами, наша пятая колонна действует в республиканском штабе и обеспечивает нашу победу).

При помощи страха перед «пятой колонной» и перед проникшими всюду врагами народа и агентами в Советском Союзе была создана обстановка истерии, постоянной угрозы, тревоги. Преувеличенная «революционная бдительность» привела ко взаимному недоверию и доносительству, отравив всю общественную жизнь. В то время как из громкоговорителей звучала песня «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», сердца многих людей учащённо бились от страха, поскольку каждый день исчезали родственники, друзья и знакомые, и не представлялось возможным выяснить, почему их забрали и куда. Страх каждый день бродил во многих домах, и даже в гостинице «Люкс» на московской улице Горького, где селились многие иностранные коммунистические партийные работники. Некоторые из них позднее рассказывали в своих воспоминаниях об этом ужасном времени, другие молчали о нём. Я познакомился с некоторыми из них. Они говорили мне, что в гостинице в то время царила обстановка недоверия и тревоги, не хотелось вообще ни с кем заговаривать, все молча входили в лифт и выходили из него, не проронив ни слова.

Евгений Варга, ведущий функционер и главный экономист Коминтерна, в письме к Сталину 28 марта 1938 г. писал:

«Находящиеся на свободе в Советском Союзе кадры вследствие массовых арестов глубоко деморализованы и обескуражены. Эта деморализованность охватывает большинство работников Коминтерна и простирается вплоть до отдельных членов секретариата ИККИ. Главной причиной этой деморализованности является ощущение полной беспомощности в делах, касающихся арестов политэмигрантов. Многие иностранцы каждый вечер собирают свои вещи в ожидании возможного ареста. Многие вследствие постоянной боязни полусумасшедшие, неспособны к работе»¹⁸⁷.

Никто не понимал, что происходило. Некоторые подозревали заговор в органах безопасности за спиной Сталина, считая, что если бы он всё знал, то, разумеется, прекратил бы столь ужасные дела. Но никто не предполагал, что режим террора вызван к жизни им самим — поскольку культ личности уже оставил свой след на убеждениях каждого человека.

Можно гадать о мотивах Сталина, но я не думаю, что он всё это спланировал заранее, и ещё менее я предполагаю, что обладавшие властью функционеры среднего уровня (а именно первые секретари обкомов) заставили его так поступить. Подобное пытается доказать американский историк Гровер Фёрр. При этом он опирается на весьма сомнительные русские источники, столь же не заслуживающие доверия, сколь его собственные доводы против Хрущёва, которые он считает доказательствами, хотя они не доказывают ничего иного, кроме его некритической симпатии к Сталину¹⁸⁸. Предположение, что первые секретари обкомов ВКП(б) в середине 1930‑х гг. обладали настолько большой властью, чтобы побудить Сталина провести репрессии или даже вынудить его сделать это, совершенно выходит за рамки реальности. Этим первым секретарям, из которых многие входили в Центральный Комитет, пришлось не лучше, чем многим делегатам XVII съезда. Бо́льшая их часть была снята с постов и расстреляна.

Вместо этого можно предположить, что Сталин имел различные причины для ликвидации старой большевистской гвардии, поскольку она весьма заметно мешала осуществлению его проектов. Его политические и идеологические противники в основном происходили из её рядов; кроме того, старые большевики на собственном опыте учили историю большевистской партии, да и просто знали слишком много о реальной роли Сталина в ней, и потому не были склонны верить легендам культа личности.

Однако есть достаточные причины сомневаться в том, что Сталин имел намерение провести эти карательные процессы сразу после «съезда победителей». Этому противоречит, например, тот факт, что в середине 1930‑х гг. Сталин считал построение социализма уже в сущности законченным и планировал юридически зафиксировать это в новой конституции. Этой конституции следовало задокументировать победу социализма, и потому она должна была содержать и такие правовые достижения, как отмену ограничений, распространявшихся на членов бывших правящих классов. Конституция должна была также уравнять крестьян и рабочих посредством всеобщего и равного избирательного права. Можно было бы предвидеть, что этому проекту и планам, связанным с ним, начавшаяся волна террора нанесёт значительный ущерб, и новая, более свободная конституция будет этим объективно дискредитирована. Подобное поведение было бы непоследовательным.

Я считаю, что Сталин перед XVII съездом переоценивал стабильность и безопасность возведённой им системы правления. Ход подготовки к этому съезду — за что отвечал прежде всего Каганович — подтверждает это предположение. Поэтому Сталин и не видел причин планировать такие действия сразу после съезда. Но совершенно неожиданное происшествие с голосованием на съезде поставило его в чрезвычайно опасное положение, тем более что не было гарантировано, что результат голосования со столь большим числом голосов против мог быть сохранён в секрете. Эта ситуация была несравнима с VIII съездом (1924), когда судьба Сталина висела на волоске, а его отставке воспрепятствовало лишь сокрытие ленинского «Письма к съезду» и искусство убеждения Зиновьева и Каменева. На самом деле та ситуация была гораздо опаснее. За прошедшие десять лет он «убрал» всех активных противников, выстроив за счёт своей «неограниченной власти» разветвлённую систему правления. Но то, что, вопреки всему этому, на XVII съезде всплыло столь явное противодействие ему, должно было его всерьёз обеспокоить. Кроме того, его противники боролись не в открытую и потому их было трудно выявить. Это могло бы объяснить спонтанные решения Сталина.

Всё это совершенно не исключает того, что Сталин уже давно обдумывал, как избавиться от своих старых соратников, ставших его противниками. И он наверняка занимался этим, поскольку это было в его характере. Видимо, не без причины Каменев в 1925 г. в доверительном разговоре с Троцким сказал: «Вы ошибаетесь, если считаете, что Сталин думает над вашими доводами. Он думает, как вас убить».

Если взглянуть на общую ситуацию во время XVII съезда, не кажется абсурдным предположение, что Сталин сначала планировал насладиться невероятным триумфом, закончить подготовку новой конституции и принять её с соответствующей праздничной церемонией. Но ход съезда создал совершенно новую ситуацию, причём убийство Кирова вскоре после съезда дало повод для столкновения со скрытыми противниками в партии, для окончательной «ликвидации» важнейших старых оппонентов — Зиновьева и Каменева, поскольку те ещё обладали влиянием, в основном в среде интеллигенции, — и для ещё большей дискредитации Троцкого в изгнании. Он решил обвинить Троцкого в том, что тот был истинным вдохновителем и организатором всех антисталинских выступлений в Советском Союзе, объявив его подкупленным агентом империализма.

Как действия раздутого аппарата безопасности, так и новые теоретико-идеологические ориентиры Сталина о постоянном обострении классовой борьбы при социализме оказали своё воздействие на общественное поведение и сознание людей, тем более что они вбивались в их головы через «Правду» и по радио. Многие искренние функционеры партии и государства также стали соучастниками, поскольку были вынуждены принимать участие в печально известных «тройках». Такие тройки в составе сотрудника НКВД, прокурора и первого секретаря соответствующего партийного комитета утверждали приговоры, основанные на обвинениях органов НКВД, на доносах и вырванных признаниях. Если тройка отказывалась согласиться с приговором, она обличалась в помощи и защите врагов народа и сама попадала под обвинение. Кроме того, сотрудники НКВД были обязаны успешно обезвреживать врагов народа и агентов для защиты мирного строительства. Это тоже открывало широкие двери для произвола.

В то время как новая конституция Советского Союза описывала демократическую структуру государства и общества, основанную на системе Советов, реальный процесс преобразования политической надстройки шёл в прямо противоположном направлении, а именно в направлении дальнейшего слияния партийных и государственных структур. Цель заключалась в ещё более сильной концентрации власти путём создания строго централизованного, иерархически выстроенного аппарата власти.

Отныне на верхушке аппарата власти любого уровня политической организации советского общества стоял соответствующий первый секретарь партийной организации. В соответствии с догмой о «руководящей роли партии» ему подчинялся не только партийный аппарат, но и государственный советский аппарат, поскольку без его приказа или согласия государственные институты не имели права принимать никаких технических или персональных решений. Каждый первый секретарь, в свою очередь, подчинялся первому секретарю ближайшего вышестоящего уровня, и эта линия субординации тянулась до самого верха. На верхушке властной пирамиды единолично принимал решения генеральный секретарь ВКП(б), после завершения преобразования политической системы занявший также пост председателя Совета Народных Комиссаров (позднее — Совета Министров).

Так Сталин объединил в своих руках всю власть над Коммунистической партией и над советским государством, а тем самым — и надо всем обществом. По-видимому, это был вывод, сделанный Сталиным из XVII съезда: политическую власть можно обезопасить только наивысшей концентрацией и централизацией. С тех пор он больше не доверял никому, даже своим ближайшим сотрудникам, которых заставил надзирать друг за другом и друг друга проверять — чтобы иметь возможность уже в зародыше задушить мало-мальскую угрозу заговора.

Поведение Сталина представляет ряд психологических загадок. Кто-то объясняет его гипертрофированную недоверчивость простой манией преследования, однако это слишком поверхностно. Если проследить его мотивы, то, на мой взгляд, нельзя игнорировать то, что Сталин считал себя коммунистом, видящим свою задачу в реализации социализма, а затем и высшей фазы коммунизма, в Советском Союзе (независимо от того, что именно он понимал под этим). Сталин, по-видимому, был убеждён, что в условиях, возникших в Советском Союзе, лишь он способен гарантировать успех этого грандиозного проекта. Различные высказывания заставляют так считать. Например, иногда он говорил членам Политбюро: «Вы как слепые котята. Что вы будете делать, когда меня не будет?». Нет сомнений и в том, как он расценивал большинство своих сотрудников в Политбюро: не очень высоко; однако это объяснимо. Они постоянно пребывали между жизнью и смертью и потому опасались высказывать собственные мысли и вообще действовать самостоятельно. Неизвестно, приходила ли Сталину когда-нибудь мысль, что это ненормальное положение и ненормальное поведение есть прямое следствие его политики.

Интересен также вопрос, какую роль играли постоянные восхваления и абсурдный культ личности и какое влияние всё это оказало на его представление о себе и на его самосознание. Вряд ли можно предположить, что психически нормальный человек, способный к самоанализу, может серьёзно верить в то, что он не только «гениальный вождь мирового пролетариата», но и «корифей науки». Представьте, как бы Ленин реагировал на подобные восхваления.

Независимо от того, решим ли мы психологическую загадку Сталина, остаётся фактом то, что к марту 1941 г., после длительной подготовки, он довёл до совершенства абсолютную централизацию и концентрацию власти исключительно в собственных руках, ликвидировав даже Политбюро ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров как постоянно работающие органы. Вместо этого он создал совершенно новую форму управления верхушкой партии и государства: для этого он учредил должность своего заместителя, назначив на неё А. Жданова, одного из своих более юных послушных последователей. После кончины Жданова пост занял Г. Маленков (1902–1988), занимавший его до смерти Сталина в 1953 г.

Задача заместителя Сталина состояла в том, чтобы руководить партаппаратом, приглашая по приказам Сталина членов Политбюро и секретарей ЦК поодиночке для подготовки решений и для консультаций, для формирования соответствующих предложений и передачи их Сталину, который затем в одиночку — от имени ЦК или Политбюро — уже принимал решение. После этого Жданов, а позднее Маленков, должен был позаботиться о том, чтобы соответствующие инструкции проследовали через партаппарат с вершины властной пирамиды вниз, по всей иерархии секретарей, а также об их исполнении.

Аналогично Сталин реорганизовал и работу Совета Народных Комиссаров, которым до того руководил Молотов — соратник Сталина с 1912 г. Молотов был смещён, и Сталин сам занял пост председателя СНК. Он назначил своим первым заместителем в Совнаркоме молодого экономиста Н. А. Вознесенского (1903–1950), до того — руководителя плановой комиссии, а с XVIII съезда — кандидата в Политбюро. Вознесенский, по поручению Сталина, вёл бюро СНК, координировал деятельность наркомов и использовал их для подготовки решений. Подготовленные таким образом решения Сталин принимал единолично.

Поскольку его решения чаще всего объявлялись решениями ЦК ВКП(б) и СНК СССР, создавалось впечатление, будто существуют и работают два коллективных руководящих органа, принимающие совместные решения. На самом деле политическая система власти напоминала абсолютную монархию, и если французский король Людовик XIV в своё время воскликнул L'état c'est moi («Государство — это я»), Сталин мог бы заявить Le parti et l'état c'est moi («Партия и государство — это я»). Он стал воплощением как Коммунистической партии, так и советского государства. Кроме того, он уже считался символом или идолом социализма.

Такая централизованная система власти и руководства в ограниченной области функционировала даже довольно эффективно, поскольку инструкции и приказы беспрекословно исполнялись на всех уровнях, хотя нельзя было не заметить, что с ростом удалённости от московского центра изобретательные первые секретари всё-таки находили способы соблюсти и собственные интересы и выстроить региональную власть. Этому пытались воспрепятствовать частыми перемещениями высокопоставленных деятелей на другие посты, но прекратить это было невозможно. Однако нет сомнений в том, что аналогично построенная структура руководства с демократическим характером, с демократическими механизмами и соответствующей коммуникацией не только сверху-вниз, но и снизу-вверх, была бы гораздо более эффективна, поскольку тогда появились бы самостоятельность и инициативность, а прежде всего потому, что более тесная связь с населением вызывала бы как большее одобрение, так и бо́льшую активность. Но для этого было необходимо уйти от сплетения партии и государства, вернуть государственным советским органам всех уровней их полномочия и сосредоточить задачи партии на общем политическом руководстве, на выработке политических проектов и целей и на работе политического просвещения и образования, без постоянной мелочной опеки над государственными исполнительными органами, над экономикой и её руководителями, над культурой и наукой. Именно это соответствовало бы наследию Ленина.

И в отношении этой проблемы, важнейшей для развития политической системы социализма, Сталин совершенно сознательно действовал вопреки идеям Ленина. Сталина не интересовало создание демократической социалистической системы власти. В результате модель социализма, на практике реализованная в Советском Союзе, отождествлялась не с демократической, а с самовластной и диктаторской системой правления, и из-за этого её социальная эффективность оставалась ограничена, её принятие населением было снижено, а привлекательности в глазах рабочего класса других стран был нанесён серьёзный урон. Представление, будто социализм означает не расширение и углубление демократии, а диктаторские методы принуждения и насилия для навязывания общественного прогресса, в итоге стало характерной чертой модели социализма, сформированной Сталиным.

3.7. Идеологическая власть как духовные путы общества

Характеристика сталинской модели социализма неполна без идеологического компонента. Официальное изложение «марксизма-ленинизма» было, якобы по решению ЦК, опубликовано в «Кратком курсе истории ВКП(б)», который после многолетней работы ряда авторов, после повторного пересмотра и, наконец, окончательного редактирования Сталиным вышел в сентябре 1938 г., сначала по частям в партийной газете «Правда», а вскоре — в виде книги. Произведение не содержало указаний об авторах и редакторах, а лишь пометку «Одобрено комиссией ЦК».

Позднее книга издавалась как единоличная работа Сталина, и в издательском плане собрания сочинений Сталина она была запланирована на 15 том, однако этот том уже не вышел, поскольку издание сочинений прервалось на 13-м томе — после XX съезда КПСС в 1956 г.. По случаю 14-й годовщины выхода этой книги в сентябре 1952 г. она восхвалялась в большой статье главного редактора «Правды» Л. Ф. Ильичёва (1906–1990) как «гениальное произведение товарища Сталина». Позднее, уже при Хрущёве, Ильичёв стал секретарём ЦК КПСС и на XXII съезде выступал с резкой критикой Сталина.

Естественно, «История ВКП(б)» писалась множеством авторов. Наиболее важными были Е. М. Ярославский (1878–1943), В. Г. Кнорин (1890–1938) и П. Н. Поспелов (1898–1943), которые на протяжении нескольких лет должны были вновь и вновь переписывать книгу по указаниям Сталина, поскольку после XVII съезда ВКП(б) осуществлялись решающие шаги к окончательному установлению сталинской системы правления, и в ходе кампаний чисток и преследований вновь и вновь осуждались и расстреливались ведущие большевики, чьи имена либо подлежали полному изъятию, либо их деятельность и роль должны была оцениваться по-другому, коль скоро к тому времени они уже считались «врагами народа» и «империалистическими агентами». Это касалось и одного из главных авторов книги, старого большевика Кнорина, который незадолго до окончательной подготовки рукописи был арестован и расстрелян. Причины его осуждения остались неясными; возможно, Кнорин решил порвать с фальсификацией истории, которой требовал Сталин.

История возникновения этой книги очень хорошо иллюстрирует процесс окончательного формирования сталинской системы правления. В постоянно менявшейся структуре читаются различные идеологические потребности Сталина — как они возникали с ходом исторических перемен. Интересно, что Сталин предписал окончательную структуру и оценку различных периодов истории партии лишь в 1938 г., после финального процесса против «троцкистско-зиновьевского параллельного центра», изобретённого им самим, и тогда же он сам начал редактировать и перерабатывать весь текст работы. При этом он совершенно по-новому повернул историю большевистской партии: он словно втиснул её в корсет из основных тезисов и лозунгов «марксизма-ленинизма» собственного изготовления и из раздела «О диалектическом и историческом материализма», который он для этого написал лично.

История использовалась в первую очередь как иллюстративный материал для подачи такого «марксизма-ленинизма». Количество революционных деятелей было ограничено, из книги читатели узнавали, что Ленин и Сталин создали партию, подготовили Октябрьскую революцию и привели её к победе, и что Сталин как «Ленин сегодня» исполняет унаследованный от Ленина проект благодаря тому, что он «мастерски» решает все теоретические и практические проблемы социалистического строительства. Важнейшие соратники Ленина — Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Радек, Раковский и др. — появлялись лишь в сопровождении эпитетов вроде «чудовища», «помесь свиньи и гадюки», «купленные агенты империализма» и прочих оскорбительных выражений.

Если в начале работы над «Историей ВКП(б)» речь шла об изложении подлинной истории, то постепенно это исчезло. Книга должна была давать не описание исторических событий, дискуссий и развития партии и её активных деятелей, а оправдание царящих в в Советском Союзе условий, то есть предоставлять идеологически-политическое оправдание системы, созданной Сталиным. Книга должна была стать чем-то вроде Библии, важнейшим инструментом для образования и воспитания работников партии, государства, экономики, культуры и науки — таким образом обеспечив воспроизводство духовных наследников.

Об этом Сталин подробно говорил на совещании Политбюро с пропагандистами в октябре 1938 г., посвящённом методике использования книги «История ВКП(б). Краткий курс». Обязательное преподавание марксизма-ленинизма учащимся во всех университетах, вузах, институтах и училищах обязано было вестись на основе этого «учебника». Книга главным образом обращена к учащимся и молодым интеллигентам, сказал Сталин, поскольку они — будущие руководители государства и экономики¹⁸⁹. Огромные потери в ведущих кадрах из-за преследований и репрессий последних лет предоставили сотням тысяч молодых кадров завидные шансы на продвижение, и эти кадры, вооружённые таким оружием, расширили и укрепили социальную и идеологическую базу сталинской системы правления.

После появления «Краткого курса» всякое серьёзное обсуждение и дискуссии о разногласиях в области марксистской теории стали почти невозможны. В 1920‑х и ещё в начале 1930‑х гг. происходила разносторонняя продуктивная научная работа во многих областях теории марксизма, в том числе велось активное обсуждение дискуссионных вопросов. Однако теперь духовная жизнь заметно обеднела.

В прежние времена в марксистской философии проходили бурные дискуссии между представителями различных течений и школ, чаще всего публиковавшиеся в журнале «Под знаменем марксизма». Течение «диалектиков», представленное философами Дебориным, Стеном, Лупполом и другими, предпринявшими материалистическую интерпретацию и переработку диалектики Гегеля в духе «Философских тетрадей» Ленина, дискутировало с другим течением (Бухарин, Тимирязев и др.), исходившим скорее из естественных наук и склонявшимся к механистическим позициям. Выпускались разнообразные учебники и изложения марксистской философии с весьма различной структурой (например, Асмус, Тимьянский и др.), вызывавшие теоретические дебаты и диспуты. Всё это прекратилось, поскольку догматический схематизм сталинского раздела «О диалектическом и историческом материализме», наряду с его «Основными чертами», отныне считался обязательной структурой марксистской философии. Философы должны были по преимуществу ограничиваться интерпретацией и комментированием «гениальных» высказываний Сталина.

Марксистская философия серьёзно пострадала от прямого вмешательства Сталина. Именно поэтому она как нельзя лучше подходит для демонстрации того катастрофического результата, к которому привело подчинение науки претензиям на истину со стороны партии (то есть фактически Сталина).

В начале 1930‑х годов — после того как попытка Сталина углубить свои философские познания за счёт консультаций у философов Института Красной Профессуры потерпела фиаско из-за непонимания им специфической природы философского знания — он принялся громить философию. Сталин считал бесполезными работы профессоров института (Деборин, Стен, Луппол) о диалектике и теории познания, поскольку они не были напрямую приложимы к практической политике, так как он вообще был убеждён, что все науки должны поставлять практике знания, готовые к применению.

С помощью нескольких молодых сотрудников и выпускников института (Митина, Юдина, Константинова) Сталин организовал борьбу против ведущих профессоров института, обвинив их в «меньшевиствующем идеализме» и призвав к ликвидации этого «рафинированного ревизионистского уклона», который, помимо прочего, был объявлен теоретическим фундаментом троцкизма.

Новым руководителем «философского фронта» Сталин назначил кандидата философских наук М. Б. Митина (1901–1987), особенно преуспевшего в клеветнической борьбе против своих бывших учителей, за что он впоследствии был вознаграждён не только самыми высокими постами, но и членством в Академии Наук (как позднее и его соратники Юдин и Константинов).

Обвинение в «меньшевиствующем идеализме» было совершенно бессмысленным словосочетанием, в котором были объединены политическое и философское понятия, ни имеющие между собой ничего общего. Поскольку Деборин в прошлом принадлежал к фракции меньшевиков, Сталин использовал это в целях политической дискредитации, обвинив философов в идеализме, чему не было никаких доказательств, поскольку оклеветанные философы вне всякого сомнения стояли на материалистических позициях. Вследствие этой клеветнической кампании они, за исключением Деборина, лишились своей научной репутации и своей жизни — их имена были вычеркнуты из научных анналов.

Позднее руководство «философским фронтом» было усилено более молодым Г. Ф. Александровым (1908–1961), делавшим свои первые шаги на посту заведующего сектором пропаганды ЦК. Эти философы после 1938 г. должны были позаботиться о том, чтобы марксистская философия была поставлена на уровень сталинской работы «О диалектическом и историческом материализме», т. е. втиснута в прокрустово ложе догматического схематизма знаменитых «Основных черт».

Эта борьба затронула ещё множество жертв в советской философии, так как тот, кто не следовал теоретическим указаниям Сталина, подвергался опасности быть в качестве идеологического вредителя и «врага народа» приговорённым к отбыванию срока в лагере или даже к смерти. (После XX съезда КПСС в советской философии внезапно появился ряд до тех пор совершенно неизвестных имён, в основном в Москве и Ленинграде. Речь шла о философах, проведших много лет в лагерях и ныне реабилитированных).

В этих обстоятельствах многие философы нашли убежище в политически менее опасных областях — например, в истории философии, логике или эстетике. Видимо, Митин и Юдин так же полагали, что им стоит обратиться к истории философии. Под руководством Митина в 1934 г. выходило учебное пособие по диалектическому материализму, которое уже ориентировалось на указания Сталина, однако после появления «Краткого курса» из библиотек исчезла и эта книга Митина.

Митин организовал авторский коллектив из историков философии, который в течение нескольких лет подготовил трёхтомную «Историю философии», вышедшую под редакцией Александрова, Быховского, Митина и Юдина. Эта «История философии» — среди советских философов из-за своей серой обложки прозванная «серой лошадью» — стала солидным и достойным произведением, она была вообще первой обширной марксистской историей философии. Третий том этого издания, в котором рассматривалась также классическая немецкая философия, вышел лишь в 1944 г. Авторы подробно рассматривали и высоко оценивали классическую немецкую философию, в особенности Гегеля, как теоретический источник марксизма. Однако этим они навлекли на себя неблагосклонность Сталина, который в догматически сокращённой манере неизменно стремился увязать философские проблемы с актуальными политическими событиями. Сталин объявил оценку гегелевской философии неверной, чем в то же время поставил себя против произведения Фридриха Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», утверждая, что на самом деле философия Гегеля есть «аристократическая реакция на французскую революцию и на материализм». С тех пор эта абсурдная оценка гегелевской философии до самой смерти Сталина — и даже несколько лет после неё — бродила по советской литературе, хотя никто не мог указать её письменный источник.

В 1944 г. Георг Лукач (1885–1971), находившийся в эмиграции в СССР, закончил своё большое произведение «Молодой Гегель», благодаря которому стал доктором философских наук. Сталин не позволил опубликовать эту важную книгу в Советском Союзе. Она смогла выйти лишь в 1948 г. в Швейцарии и в 1954 г., благодаря усилиям Вольфганга Хариха, в ГДР.

Даже после победы над гитлеровским фашизмом и с окончанием Второй мировой войны не прекратилась мелочная опека над философией, осуществляемая Сталиным. В 1947 г. очередная кара постигла Г. Ф. Александрова, в ту пору уже директора Института Философии Академии Наук, в 1946 г. избранного в Академию. Он написал и опубликовал «Историю западноевропейской философии», в которой опирался на более обширную «Историю философии».

Эта книга вызвала гнев Сталина по нескольким причинам. Во-первых, уже сам заголовок был неуместен с политико-идеологической точки зрения, так как противоречил организованной в то время кампании против «космополитизма», связанной также с энергичной поддержкой русского национализма. И тут в пору усиленной борьбы против «влияния западной идеологии» выходит книга ведущего советского философа о «западноевропейской» философии — уже это само по себе было скандалом! А во-вторых, с точки зрения Сталина, оценки достижений западной философии были определённо слишком положительными, «объективистскими», а не «классово-партийными».

Для Сталина это послужило серьёзным поводом для нового вмешательства в философскую работу, однако уже прошло время, когда он совершал подобные набеги лично. Стоя на вершине власти, он сделал себя практически невидимым, передавая своим заместителям задачу исполнять его указания. Поэтому на философский фронт он отправил Жданова — чтобы «навести там порядок». Жданов разбирался в философии даже меньше Сталина, и в каждом выступлении в Институте Философии признавался, что он лишь «философский юнга», однако его выступление с упрёками против книги Александрова имело довольно резкий тон. Резкие обвинения в некритическом отношении были адресованы и его коллегам. Недостаток партийности, объективизм по причине недостаточного учёта классовой точки зрения в оценке западных философов, переоценка достижений идеализма и недооценка материалистических традиций — таковы были обвинения.

Книгу Александрова действительно было за что критиковать, она очевидно была написана наспех, поскольку вновь избранный академик хотел поскорее выступить с крупной работой. Он мог написать солидное произведение — то, что это ему было по силам, он уже показал своим более ранним исследованием, посвящённом Аристотелю, — но, судя по всему, он выбрал более лёгкий путь и теперь расплачивался за это. Кроме политико-идеологической ошибки с названием, книга, по сравнению с трёхтомником, послужившим её основой, была в некоторых частях довольно поверхностна и не дотягивала до более основательных изложений, представленных в нём. Было заметно, что она написана довольно небрежно¹⁹⁰.

Однако Сталин и Жданов на самом деле целились не в книгу Александрова, а хотели мобилизовать советскую философию против идеологических западных влияний, против «космополитизма», который якобы распространился в Советском Союзе вследствие союзнических отношений с западными державами во времена антигитлеровской коалиции. Это совпадало с новыми международными веяниями, так как попытки Сталина продлить эту коалицию и на мирное время потерпели неудачу, поскольку крупнейшие империалистические силы, вдохновлённые Черчиллем, вовсе не собирались забывать свою принципиальную вражду к социализму. Уже началась Холодная война, последовавшая за печально известной речью Черчилля в Фултоне о «железном занавесе» и объявления «доктрины Трумэна», и по аналогии с линией автаркического развития Советского Союза возникло стремление отгородиться и закрыться также и в области философии от всяких духовных влияний Запада.

Возрождение национальных традиций, в том числе в философии, и сознательная поддержка русского национализма — лишь оборотная сторона этих стремлений. Вместо серьёзного и аргументированного спора с буржуазной философией постепенно возобладала агрессивная риторика. Типичными стали публикации вроде «Философствующие оруженосцы империализма».

Однако заседание Института Философии советской Академии Наук, во время которого Жданов от имени Сталина представил новую политико-идеологическую линию философской работы, имело и положительный результат. Было принято решение издавать философский журнал, поскольку после закрытия в военное время журнала «Под знаменем марксизма» в Советском Союзе не существовало философского органа партии. Первый номер журнала «Вопросы философии» вышел в 1948 г. и содержал все выступления на заседании в Институте Философии.

Александров, ещё пока директор института, в своей заключительной речи признал правоту критики, заверив товарищей Жданова и Сталина, что ошибки и упущения будут исправлены и что «философский фронт» выполнит задание партии. Однако вскоре после этого он лишился места директора, тогда же фактически завершилась и его философская карьера. В 1954 г., уже после смерти Сталина, он был назначен министром культуры Советского Союза, но недолго занимал этот пост, так как, насколько известно, стал жертвой лично мотивированной интриги и вскоре был снят. Затем он возглавил Институт Философии Белорусской Академии Наук в Минске, что для академика союзного уровня, естественно, означало понижение, а для минских коллег — удачное усиление. Александров создал там коллектив, с которым написал книгу «Диалектический материализм» — вероятно, первое учебное пособие по марксистской философии после сталинского раздела «О диалектическом и историческом материализме». Однако книга по структуре и идеям всё ещё полностью опиралась на сталинский догматический схематизм «Основных черт», поскольку, видимо, Александров, воспитанный и образованный в сталинском духе, не мог просто отойти от него. Книга вышла слишком поздно, чтобы получить положительную оценку, поскольку к тому времени уже состоялся XX съезд КПСС, и в обстановке созданной им «оттепели» книга оказалась под острой критикой как осколок сталинского догматизма и была отвергнута.

По сравнению с этой книгой, другая, «Исторический материализм», появившаяся ещё в 1951 г. под редакцией Ф. В. Константинова, имела лучшую судьбу, хотя по структуре и мыслям она также полностью зиждилась на разделе «О диалектическом и историческом материализме» Сталина, представляя его схематический догматизм и снабжая его богатым материалом. Однако она вышла вовремя, чтобы успеть получить положительную оценку.

Советской пропаганде было трудно освободиться от пут догматизма, поскольку, с одной стороны, даже более молодое поколение уже было воспитано и образовано на основе «марксизма-ленинизма», и поэтому для каждого такое освобождение было тяжелым процессом познания через глубокое и критическое изучение; а с другой стороны, ещё и потому, что «философское руководство», поставленное Сталиным, после его смерти и после XX съезда КПСС ещё в течение долгого времени могло удерживать свои позиции, сохраняя большое влияние.

Частично это было связано с тем фактом, что в Советском Союзе академики в своих специальных областях играли особо значительную роль. Митин ещё в 1960‑х годах, когда официально на первом плане была борьба за преодоление последствий культа личности и против догматизма, продолжал оставаться главным редактором журнала «Вопросы философии», а Константинов — директором Института Философии Академии Наук. Более молодые философы во многом зависели от них (экспертизы докторских диссертаций; возможности публикации; участие в представительных коллективных работах и т. д.), а некоторые, из-за роли, сыгранной Митиным в сталинских чистках в философии, попросту боялись.

Б. М. Кедров (1903–1985), ставший позднее директором Института Философии, ещё в 1960‑х годах советовал мне быть осторожным в отношениях с Митиным. «Ты не знаешь, на что он способен», — сказал он дословно. Насколько долго длилось это влияние, можно понять, например, по тому, что именно Митин, сыгравший самую подлую роль в борьбе против так называемого меньшевиствующего идеализма, в «Философской энциклопедии», вышедшей в 1960‑е годы в Советском Союзе, написал статью «Меньшевиствующий идеализм», в которой более или менее оправдывал преследование своих учителей.

Это довольно подробное описание условий, сложившихся в советской философии, показывает, что́ означало и какие негативные, а подчас и катастрофические последствия несло для работавших в ней учёных то, когда они попадали под приказную мощь партийного центра и его представителей.

Александров вскоре был забыт; в Москве о нём ходили мрачные шутки типа: «Какой философ сидит в Минске и пишет книгу „Преступление и наказание“?».

Сталин и Жданов считали необходимым вмешиваться не только в область философии. Ещё в 1946 г. ленинградские литературные журналы «Звезда» и «Ленинград» были замечены в том, что не подчинялись политико-идеологическим указаниям, публикуя работы, содержавшие критическое или даже сатирическое изображение общественных условий в Советском Союзе. Известные писатели и поэты, такие как Анна Ахматова и Борис Пастернак, сатирик Зощенко и многие другие стали жертвами кампании, в которой их обвиняли в очернении советского общества и потакании империалистической анти-культуре. Жданов прислал Сталину свою планировавшуюся отповедь ленинградцам, и тот нашёл её «превосходной», о чём и сообщил в записке Жданову¹⁹¹.

Чёткая политико-идеологическая ориентация литературных произведений отныне считалась теперь критерием для оценки, а литературное качество — лишь второстепенным. Литературные произведения должны были соответствовать нормам «социалистического реализма»; всякие другие направления, стилистические средства и формы просто публично осуждались как извращение советской культуры. Александр Фадеев — секретарь Союза Писателей — даже вынужден был переписать свой роман «Молодая гвардия», в котором главная роль отводилась героическому сопротивлению комсомольцев фашистским оккупантам, поскольку в нём якобы неверно была изображена «руководящая роль партии».

Выдающиеся советские композиторы Прокофьев и Шостакович также попали под огонь критики: их обвиняли в «формализме», хотя никто не мог дать точного определения, что это такое. В годы с 1946 по 1948, вошедшие в историю советской культуры как время «ждановщины», партийная опека литературы и искусства достигла апогея.

Но и области естественных наук не отставали, что демонстрирует, например, осуждение и подавление советской генетики. Биология в 1940‑х и в начале 1950‑х гг. стояла на пороге фундаментальных открытий механизмов наследования. Теория эволюции Дарвина доказала факт возникновения видов и их приспособляемость к соответствующим жизненным условиям. Однако ещё не было выяснено, как возникающие эволюционные изменения наследуются в поколениях. Генетические исследования в биологии сосредоточились именно на этом основном вопросе, причём американские и советские биологи лидировали в этом направлении, стремясь выяснить материальные основы наследственности в хромосомах и генах. Открытия этого фундаментального направления обладали чрезвычайной теоретической и практической важностью для биологии, медицины, сельского хозяйства, а также представляли ценность для научного мировоззрения. Однако поначалу они не приводили к результатам, которые можно было использовать на практике — ведь речь шла о фундаментальных исследованиях, а не о прикладных.

Меж тем в советской биологии развивалось течение под руководством Т. Д. Лысенко, считавшего генетику бессмысленной и излишней, так как та настаивает на том якобы давно опровергнутом взгляде, что процесс эволюции видов происходит путём прямого наследования приобретённых свойств. Вся генетика, по его мнению, была ненужной буржуазно-идеалистической и антидиалектической псевдотеорией, поскольку предполагала некие гены как неизменную наследственную субстанцию. Вместо этого Лысенко утверждал, что только разведением и отбором можно очень быстро получить новые сорта зерновых с повышенной урожайностью, морозостойкостью и устойчивостью к вредителям, и что это принесёт большую пользу для социалистического сельского хозяйства.

Подобными аргументами было легко завоевать благосклонность Сталина, поскольку они совпадали с его мнением о науке, которая должна не теоретизировать, а давать практически применимые результаты. Так, с одобрения и при поддержке Сталина, было подготовлено заседание ВАСХНИЛ, на котором Лысенко рассчитывал нанести смертельный удар советской генетике. Тогдашний руководитель сектора науки в отделе пропаганды ЦК, Юрий Жданов (сын А. А. Жданова) пытался убедить Сталина, что нельзя до такой степени упрощать проблемы биологии; что не существует социалистической или буржуазной биологии, и что научные разногласия должны обсуждаться с приведением фактов, а не по идеологии. Однако Сталин был пребывал в убеждении о правоте Лысенко¹⁹².

Лысенко сделал главный доклад, в котором осудил генетику. В первый день работы конференции представители генетики защищали свои научные позиции, отвергая безосновательные обвинения со стороны Лысенко. На второй день Лысенко заявил, что его доклад лично одобрен Сталиным. На этом дискуссия завершилась, поскольку все знали, что означает быть против мнения Сталина. Так у Лысенко были развязаны руки для подавления успешных генетических исследований в Советском Союзе. Выдающиеся биологи с мировым именем лишились своих мест и исследовательского оборудования, были переведены в наказание в провинцию, некоторые даже арестованы. Советские исследования в этой области были отброшены минимум на десять лет; в результате фундаментальные генетические открытия, произведшие переворот в биологии, были сделаны в Англии и США. Обещания Лысенко дать практические результаты с непосредственной пользой, естественно, растворились в воздухе, и всё же он ещё долгое время сохранял своё положение, благодаря политической поддержке.

В этом контексте стоит упомянуть поведение «философского фронта». Он сразу же занял сторону Лысенко, поставляя философские псевдоаргументы против генетики, которая дискриминировалась как идеализм в биологии и которую Митин разоблачал как буржуазную идеологию «вейсманизма-морганизма».

Всё это было вызвано к жизни сталинской моделью социализма, чьим важным аспектом было считать руководство наукой, литературой, искусством и всей духовной жизнью необходимым атрибутом руководящей роли партии при социализме.

3.8. Международные последствия теории социализма в одной стране

Сталинская теория социализма в одной изолированной стране возникла в первую очередь из условий и потребностей Советского Союза и в отсутствие успешных социалистических революций в Европе. Несмотря на это, курс на автономное и автаркическое развитие социалистического общества не был чисто внутригосударственным национальным решением, поскольку в то же время отражал и международную обстановку, вызывая значительные последствия и осложнения.

Решение об особом национальном пути не обязательно должно было иметь принципиальное стратегическое значение; оно могло быть и временным тактическим поворотом, навязанным историческими обстоятельствами. Временное отсутствие других социалистических революций понималось бы тогда как перерыв в международном революционном процессе, который через более или менее короткое время найдёт своё продолжение, позднее послужив международному социалистическому развитию. Советскому Союзу следовало переждать это время. В этой фазе всемирной истории перед ним стояла задача сохранения советской власти как бастиона социализма и начала построения социалистического общества. За счёт этого могли бы улучшиться условия для будущих социалистических революций.

Очевидно, такова была позиция, к которой в итоге пришёл Ленин, что следует из различных его работ на эту тему. После смерти Ленина эта позиция в дискуссиях о теории социализма в одной стране отстаивалась Троцким, Зиновьевым и Каменевым.

Однако Сталин, по-видимому, с самого начала представлял себе это по-другому, а именно — как стратегическое решение, фиксирующее курс на построение в сущности национального социализма, который пойдёт по собственному пути развития независимо от международных условий и событий. Во всяком случае, во всех сделанных им обоснованиях и полемических аргументах по вопросу социализма в одной стране нет ни единого указания на то, что он допускал возможность более международно-ориентированного развития. По этой причине он систематически опускал и замалчивал либо фальсифицировал высказывания Ленина по этому вопросу.

Вполне логично предположить, что Сталин считал свою теорию принципиальным стратегическим решением и для всех остальных стран, которые позднее перейдут к социализму, а не временным манёвром, обусловленным обстоятельствами. Политика Москвы после 1945 года по отношению к государствам, приступившим к построению социалистического общества, в целом совпадает с этой линией.

Ведь Сталин считал, что эти страны, в противовес империалистическому лагерю, составят свой отдельный лагерь — как пояснял это Жданов по поручению Сталина в сентябре 1947 г. на первом совещании организации под названием «Коминформ», заменившей собой Коминтерн. Однако разграничительная линия между этими двумя лагерями определялась не как империализм и социализм, а как «политика войны» и «политика мира». Это обосновывалось различными стратегическими и тактическими соображениями, однако бросалось в глаза, что при этом не велось речи о социализме. С другой стороны, в своей Фултонской речи Черчилль, а после него и американский президент Трумэн при объявлении доктрины Трумэна, не оставили никаких сомнений, что в этой новой холодной войне речь шла о борьбе между империализмом и социализмом.

Возможно, причиной такой сдержанности стало то, что так называемые народные демократии делали лишь первые шаги в направлении социалистического развития. Но против этого предположения говорит то, что Жданов критиковал политику Коммунистической партии Югославии, соответствовавшую ленинской теории революции, по вопросу превращения освободительной борьбы в социалистическую революцию. В этом проявился конфликт между ВКП(б) и КПЮ, что подтверждает предположение о том, что Советский Союз желал в одиночку продолжить свой путь социалистического строительства и дальнейшего перехода к коммунизму, не заботясь о международном социалистическом сообществе.

В это предположение укладывается также резкий отказ от предложения Димитрова и Тито как можно скорее преодолеть раздробленность на мелкие государства путём создания социалистической федерации Балкан, возможно с включением Венгрии, Польши и Чехословакии, которые позднее вероятно были бы объединены с Советским Союзом в большой федеративный социалистический союз. Об этом Димитров говорил в интервью в Софии, видимо, по договорённости с Тито. Эти предложения вполне соответствовали идеям Ленина о международном развитии социализма, однако они не только не нашли поддержки у Сталина, но и были отвергнуты в резкой форме¹⁹³. Этот отказ был оглашён в официальном заявлении в «Правде»: редакция не может солидаризоваться с предложением Димитрова. «Наоборот, редакция „Правды“ считает, что эти страны нуждаются не в надуманной федерации или конфедерации и не в таможенной унии, а в укреплении и защите своей независимости и суверенитета путем мобилизации и организации внутренних народно-демократических сил, как правильно сказано об этом в известной декларации девяти коммунистических партий»¹⁹⁴.

Уже 24 января 1948 г. Сталин телеграфировал Димитрову, что его предложение «наносит ущерб странам новой демократии и облегчает борьбу англо-американцев против этих стран». В неблагоприятной обстановке это непродуманное предложение в сложном положении могло вызвать разговоры о подготовке восточноевропейского блока с участием СССР. В мировой печати это могло быть истолковано как антиамериканский и антианглийский шаг и облегчить борьбу агрессивных англо-американских элементов против демократических сил в США и Англии.

Ясно, что это заявление было написано не в редакции «Правды».

Из этого можно сделать вывод, что Сталин, во-первых, недвусмысленно подчинял политику других коммунистических партий интересам внешней политики Советского Союза, и во-вторых, считал избранный им путь построения социалистического общества в рамках отдельных государств как национальной задачи на основе преимущественно автаркической экономики принципиальным решением, которое и в будущем останется обязательным для всех других стран. При этом он отводил Советскому Союзу роль ведущей державы, идущей впереди прочих социалистических государств, которая первая в одиночку установит коммунизм, в то время как остальные страны должны следовать на почтительном расстоянии и строить социализм по советскому образцу. Во всяком случае, в 1946 году в интервью с корреспондентом Александром Вертом он открыто подтвердил взгляд, что Советский Союз может установить коммунизм в одиночку¹⁹⁵.

Этой линии позднее следовал и Хрущёв, что видно из партийной программы, принятой на XXII съезде КПСС в 1961 г. Она сформулировала иллюзорную задачу установить в Советском Союзе за двадцать лет в важнейших пунктах коммунистическое общество — безо всякого учёта остальных социалистических стран и международного развития.

Эта стратегическая цель продолжала оставаться актуальной и при следующих генеральных секретарях КПСС — от Брежнева через Андропова и Черненко до Горбачёва. Даже после официальной неудачи в 1981 г., то есть по прошествии 20 лет — эта цель не была ни подвержена критике, ни публично скорректирована. Возможно, Андропов намеревался поднять этот вопрос и прояснить его, на что по крайней мере делались намёки в статье, опубликованной в «Коммунисте». Но поскольку в 1984 г. Андропов умер всего через без малого два года после занятия своего поста, он не успел заняться этой проблемой.

Даже Горбачёв при пересмотре программы КПСС в 1987 г. заявил, что цель перехода к коммунизму в программе 1961 г. была и остаётся верной, хотя в отношении сроков и конкретных задач необходимо некоторое уточнение. Таким образом, сталинская теория социализма и коммунизма как национальной задачи отдельных стран до самого конца Советского Союза оставалась основной линией советской политики.

Совет Экономической Взаимопомощи, созданный после возникновения «социалистического содружества государств», уже самим своим названием ясно давал понять, что речь не идёт о международном объединении социалистических стран с целью соединить в единой политике экономические и научно-технические ресурсы и потенциалы для решения чрезвычайно трудных задач с целью догнать капиталистическую систему в экономическом соревновании и в конце концов превзойти её. Речь шла не об интеграции, а лишь об определённой координации отдельных национальных экономик, что реализовывалось в основном с помощью внешней торговли.

С другой стороны, Сталин ещё в 1952 г. в своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР» утверждал, что возник отдельный социалистический мировой рынок, чья экономическая мощь вскоре превзойдёт капиталистический рынок. Однако это всецело являлось недоразумением и нереалистической оценкой экономической производительной способности социалистических стран, среди которых лишь ГДР и Чехословакия имели уровень промышленности, сравнимый с уровнем развитых капиталистических стран. Но и они, по ряду объективных причин, в производительности труда отставали от международного уровня более чем на 30 %.

Советский Союз, без сомнения, был крупной индустриальной державой, однако если объективно оценивать его экономическую производственную мощность, то по объёмам производства на душу населения и по производительности труда он оставался ниже уровня ГДР и Чехословакии. Его огромное влияние на мировую политику основывалось на его военной мощи, а не на весе его экономики в мире, что было необходимо для победы в конкурентной борьбе с капитализмом. Если существовала возможность ликвидировать отсталость в производительности труда, что разрешило бы буквально все вопросы, то только за счёт проведения социалистической системой общей международной экономической политики, предусматривающей активное участие в международном разделении труда через мировой рынок. Только так могли бы быть обеспечены шансы ликвидировать огромное отставание Советского Союза и социалистических стран. Ни Советский Союз, ни другие социалистические страны не могли сделать этого в одиночку, тем более что научно-техническая революция и глобализация экономической жизни дополнительно затрудняли условия для этого.

Таким образом, Троцкий был совершенно прав, назвав политику Сталина «ограниченным национализмом». Теория построения социализма в одной стране с самого начала содержала большую долю национализма, который противодействовал социалистическому интернационализму и не смог быть преодолён даже социалистическим содружеством государств. Напротив, чем больше отдельные социалистические страны со своими в основном автаркическими экономиками попадали в затруднения и в финансовую зависимость от капиталистических государств и банков, тем большее влияние получал вирус национализма. Интересы собственного национального государства всё чаще выходили на первое место.

Кстати, экономическое развитие Китайской Народной Республики после реформ, начатых Дэн Сяопином, показывает, что социалистическая страна благодаря своему активному участию в мировом рынке и в международном разделении труда может значительно сократить отставание за относительно короткое время. Когда-то слабо индустриальный Китай в итоге превратился в крупнейшую страну-экспортёра, добившись заметного влияния на экономическое и политическое развитие всего мира. Однако при этом также видно, какие могут возникнуть сложные внутренние проблемы, связанные с сохранением социалистического пути развития.

Другое важное последствие теории и практики построения социализма в одной стране состояло в значительном изменении целей и задач Коммунистического Интернационала. Коминтерн был основан в 1919 г. как объединение коммунистических партий для развития международной социалистической революции в соответствии с конкретными историческими условиями.

Естественно, опыт русской революции играл большую роль в выработке стратегии и тактики политической борьбы коммунистических партий, но вместе с тем было ясно, что его нельзя использовать как общую схему для других партий и стран. Поэтому Ленин неоднократно выражал опасение, что влияние РКП(б) на Коминтерн могло бы стать слишком сильным, тем самым односторонне повлияв на его работу. Поэтому в случае победы социалистической революции в Германии он предполагал переместить штаб-квартиру Коминтерна в Берлин. Ленин всегда исходил из принципа, «что только путём ряда попыток, из которых каждая, отдельно взятая, будет одностороння, будет страдать известным несоответствием, — создаётся победоносный социализм из революционного сотрудничества пролетариев всех стран»¹⁹⁶. Он также сознавал, что социалистическое общество, в той мере, в какой оно будет строиться в отсталой России, в силу значительно отброшенных исходных условий не будет общей моделью. В попытке сбить уже тогда возникавшее «комчванство» русских революционеров он совершенно открыто заявил: «Советские республики стран более культурных, с большим весом и влиянием пролетариата, имеют все шансы обогнать Россию, раз они встанут на путь диктатуры пролетариата»¹⁹⁷.

Однако поскольку теперь возникла ситуация, когда Советская Россия осталась одна и должна была в одиночку начать строительство социалистического общества, опыт социализма автоматически ограничился опытом построения социалистического общества в Советском Союзе. И потому он стал несравнимо более высоко ценен, что позднее облегчило и способствовало его абсолютизации и догматизации.

С другой стороны, деятельность Коминтерна из-за запаздывания других революций всё больше становилась пропагандой успехов Советского Союза в социалистическом строительстве, всё более превращая его в пропагандистскую организацию, вещавшую миру о советской политике и активно защищавшую её. По этой причине его зависимость во взглядах и решениях от ВКП(б), естественно, всё более крепла, а после того как Сталин, задушив все оппозиционные взгляды и группы, сумел прибрать к рукам и аппарат Коминтерна, его руководители следовали за каждым политическим поворотом сталинской политики, лишившись своего самостоятельного политического значения. Процесс подчинения Коминтерна политике и взглядам Сталина детально освещён Харальдом Нойбертом в его последней работе «Международное единство коммунистов»¹⁹⁸.

Политика Сталина неоднократно принуждала руководителей Коминтерна проводить его линию, что наносило урон международному коммунистическому движению, приводя не только к явной растерянности, но и к растрачиванию престижа Коминтерна. В особенности это было заметно непосредственно перед и сразу после начала Второй мировой войны.

Не только фашистская Германия, но и все империалистические государства были враждебны социализму в СССР. Однако крупнейшей угрозой оставалась Германия. Франция и Англия стремились направить заявленное нацистским рейхом стремление к завоеваниям на восток, чтобы Советский Союз и Германия взаимно ослабили друг друга войной, в конце концов, обеспечив победу им.

В такой ситуации советское государство вынуждено было маневрировать во внешней политике, используя противоречия и противоположность интересов внутри империалистического лагеря, чтобы как можно дольше сохранять мир для себя. Это было совершенно верно и правильно. Поэтому советское правительство начало переговоры с Англией и Францией по достижению соответствующих соглашений, однако эти державы не имели серьёзных стремлений к заключению таких соглашений и не намеревались брать на себя необходимые военные обязательства.

Естественно, фашистское германское правительство тоже пыталось маневрировать, выгадывая благоприятные условия для планировавшихся военных действий. В этой обстановке оно предложило Советскому Союзу заключить пакт о ненападении.

Решение Сталина принять это предложение вызвало множество критики, причём аргументы против него не выдерживают проверки фактами. Естественно, Сталин понимал, что подобный пакт создаст ряд трудностей: он не гарантировал защиты от будущей агрессии Германии, относительно этого иллюзий не было. Пакт, в особенности дополнительное соглашение, ставил Советский Союз в столь неприятное положение, что он, по крайней мере формально, вынужден был выглядеть соучастником германской военной политики, хотя это секретное приложение, с германской точки зрения, практически ничего не значило в отношении Советского Союза, поскольку германские военные аппетиты с самого начала предполагались гораздо более масштабными. Гитлер начал бы войну против Польши в любом случае, независимо от того, был или не был бы подписан пакт о ненападении с Советским Союзом.

К вопросу о разделе Польши необходимо подходить на основе фактов. Советский Союз занял и включил в состав СССР только те районы, которые Польша в 1920 г. отторгла от Советской России. В своё время эта граница в ходе переговоров о перемирии союзников в польско-советской войне была предложена в качестве линии перемирия британским министром внешних сношений лордом Керзоном в протоколе Спа. Однако позднее Польша заняла дополнительные территории за этой линией с целью установить польско-литовско-белорусско-украинскую федерацию под руководством Варшавы.

Для Москвы новое расширение играло ту роль, что эти территории отодвигали линию обороны Советского Союза в случае германского нападения примерно на 300 километров западнее. Впрочем, военно-стратегическое значение этой передвинутой линии обороны было очень переоценено, как уже тогда заметил начальник Генерального штаба Красной Армии Жуков.

Если трезво взвесить все за и против, то пакт о ненападении в тогдашней ситуации стал оправданным решением, выгодным и для Советского Союза, в любом случае предоставив ему отсрочку войны для подготовки обороны. Обеспечение бо́льшей безопасности Советского Союза должно было служить решающим аргументом.

Однако совершенно другой вопрос — германо-советский договор о границах и дружбе, заключённый 18 сентября 1939 г. Естественно, обе стороны лицемерили, говоря о «дружбе» там, где на самом деле царила глубокая ненависть. Почему же фашистская Германия настаивала на этом договоре?

«Договор о дружбе» уже сам по себе не имел значения для безопасности Советского Союза, и потому его заключение стало принципиальной ошибкой. Однако гораздо важнее было его негативное политико-идеологическое воздействие на советское население, на коммунистическое движение и на всех друзей Советского Союза. Все они пребывали в растерянности, поскольку теперь между Советским Союзом и фашистской, антикоммунистической Германией внезапно воцарилась «дружба».

По-видимому, Сталин считал это ловким манёвром, тем более что на публике он старался вызвать впечатление, будто воспринимает эту «дружбу» всерьёз. Видимо, он не понимал, либо не воспринимал, либо сознательно принимал то, что его беспринципное поведение выходит далеко за допустимые границы искусной внешнеполитической деятельности и вызывает не только растерянность, но и дезориентацию и деморализацию.

Советский историк А. М. Некрич (1920–1993) в своей книге «22 июня 1941» (она вышла в октябре 1965 г., а спустя два года он был исключён из-за неё из партии) кропотливо свёл все высказывания и действия Сталина непосредственно перед фашистским нападением на СССР, направленные на усиление этого впечатления «дружбы». Очень возможно, что влиятельные антисталинистские круги, стоявшие за ним, побудили его к этой работе, однако после прихода к власти Брежнева он всё более и более попадал под критику, и тогда внезапно оказалось, что он остался в полном одиночестве. Факты, собранные Некричем, не вызывают сомнения, однако в его изложении они могли создать неверное впечатление, будто Сталин доверял Гитлеру больше, чем кому бы то ни было из числа тех, кто предупреждал и информировал его. Однако это было вовсе не так: не стоит недооценивать Сталина и считать его наивным. Сталин ни на грош не доверял Гитлеру, он был в курсе и учитывал все поступавшие к нему предупреждения и сообщения — как от Рихарда Зорге, так и от президента Бенеша. Но он не сделал из них правильных выводов, поскольку всё время боялся дать повод Гитлеру для преждевременного нападения. Это объясняет его колебания и непонятное промедление в начале агрессии.

Насколько Сталин был готов презирать всякие принципы, видно из того, что уже после начала Второй мировой войны он изображал Германию «миролюбивым государством», которому объявили войну Франция и Англия, из-за чего он теперь требовал от них начать с Германией переговоры о мире. По-видимому, он позабыл о том, что война есть продолжение политики другими средствами и поэтому для характера войны не важно, кто кому первым объявил войну (хотя Сталин очень хорошо знал книгу «О войне» немца фон Клаузевица).

Поскольку в силу своей полной зависимости руководители Коминтерна были вынуждены защищать эту беспринципную тактику Сталина, европейские коммунистические партии не только пребывали в совершенной растерянности, но и были вынуждены принимать решения, загнавшие их в изоляцию и подорвавшие их политическое влияние среди населения. Так произошло в особенности с французской партией, которая в течение некоторого времени действовала словно без собственной головы.

Другое следствие теории социализма в одной стране и основанной на ней сталинской политики проистекало из того взгляда Сталина, что диктатура пролетариата в принципе должна быть связана с однопартийной системой, поэтому коммунистическая партия должна остаться единственной партией в социалистическом обществе. Этот вопрос приобрёл международное значение, так как с ним было связано отношение коммунистического движения к социал-демократии.

Здесь Сталин схематически перенёс положение, сложившееся в СССР — где не было никакой другой партии, кроме коммунистической — на всё будущее развитие, в результате придя к совершенно необоснованным выводам. Из того факта, что социал-демократия в определённом смысле трансформировалась в «буржуазную рабочую партию», он вывел необоснованное заключение, будто из-за этого она больше не является частью рабочего движения. Поскольку правящая буржуазия ради сохранения капитализма опиралась в том числе и на социал-демократию, он посчитал социал-демократические партии, существовавшие в европейских странах, главным врагом коммунизма, которого необходимо победить для обеспечения возможности свержения власти буржуазии. Исходя из схематического понимания сложных классовых отношений в европейских странах, он пришёл к совершенно неверной оценке буржуазных партий, и прежде всего фашизма, посчитав социал-демократию его частью. Из этого он заключил, что невозможно установить диктатуру пролетариата, если перед тем не «разбить» социал-демократию.

В статье «О международной ситуации» (сентябрь 1924 г.) Сталин писал:

«Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма. [...] Эти организации не отрицают, а дополняют друг друга. Это не антиподы, а близнецы»¹⁹⁹.

Такой совершенно ошибочный взгляд привёл к возникновению глубокой вражды между коммунистическими и социал-демократическими организациями, что постоянно вызывало конфликты. Это объективно ослабило рабочее движение в целом, усилив реакционные организации буржуазии. Коминтерн навязал КПГ сталинскую политическую линию, что имело особенно фатальные последствия, поскольку опасность фашизма становилась всё более реальной.

Сталин, неспособный к серьёзному марксистскому анализу классовых отношений, установившихся в начале 1930‑х годов в Германии, поверхностно и схематически перенёс бывшее тогда совершенно верным во времена Октябрьской революции отношение большевиков к меньшевикам на отношение коммунистической партии к социал-демократической партии Германии, не учтя того, что в Германии на тот момент сложилась совершенно иная ситуация.

Немецкая социал-демократия традиционно глубоко укоренилась в рабочем движении, долгое время получая на выборах больше голосов, чем коммунистическая партия. Нет сомнений в том, что её руководство обуржуазилось и с 1918 года играло роль врача у постели больного капитализма. Однако в конце 1920‑х — в начале 1930‑х гг. власть крупной буржуазии в Германии оказалась в столь глубоком кризисе, классовые битвы настолько обострились, что созрела революционная ситуация, и буржуазное правительство могло действовать уже лишь опираясь на законы чрезвычайного положения. Правящие круги крупной буржуазии пришли к выводу, что социал-демократия более не способна гарантировать правление капитала. И потому они ориентировались на фашистскую партию Гитлера, финансируя и поддерживая её иными способами, поскольку верили в помощь Гитлера в сохранении их политической власти.

Однако для Гитлера коммунисты в той же степени, что и социал-демократы, оставались марксистами и предателями родины, подлежащими уничтожению и истреблению. Потенциальная власть фашистов одинаково угрожала и коммунистам, и социал-демократам, и этой опасности можно было избежать только за счёт ведения совместной антифашистской борьбы. Независимо от различий и расхождений, установление единства действий было единственным обещавшим успех выходом из кризиса и в то же время путём для достижения социального прогресса в Германии.

Однако столь необходимому сотрудничеству коммунистов и социал-демократов препятствовал в первую очередь взгляд, навязанный КПГ через Коминтерн Сталиным, что социал-демократия должна считаться не только главным врагом, но и близнецом фашизма. Эта поистине самоубийственная политика значительно ослабила антифашистские силы. Она и упрямый антикоммунизм вождей и руководителей социал-демократии послужили причинами, по которым фашизм смог прийти к власти в Германии. Если бы не это, мировая история, видимо, развивалась бы совершенно иначе. На VII конгрессе Коминтерна в 1935 году эта ошибочная линия была всё же исправлена, однако её автор и главный ответственный хранил молчание, предоставив Димитрову и Тольятти позаботиться о необходимой критике.

С самокритикой и исправлением курса КПГ на Брюссельской конференции выступил Вильгельм Пик, в чьём докладе была представлена новая политика, которая позднее, после освобождения от фашизма (по крайней мере в советской оккупационной зоне в Германии) обеспечила не только тесное сотрудничество с социал-демократами, но и сближение, и в конце концов, объединение в рамках общей партии — СЕПГ. Однако ни в Коминтерне, ни в КПГ не называли имени того, кто инициировал и навязал вредную левосектантскую линию.

Ещё одно немаловажное осложнение, вызванное теорией социализма в одной стране, касалось молчаливого изменения понимания пролетарского интернационализма. Это изменение прошло более-менее незамеченным, несмотря на то, что оно стало логическим следствием теории социализма в одной стране. Хотя Сталин и поминал при случае, что советское государство имеет интернациональный характер — например, в известном интервью с Эмилем Людвигом (1881–1948) — однако это была лишь пустая формула, теперь уже не совпадавшая с тем пониманием, которое в неё вкладывал Ленин, считавший советскую власть первым бастионом международного социализма, обязанным всячески помогать другим социалистическим революциям в достижении их победы, включая и военную помощь. При этом он всегда ставил вопрос об интернациональном социализме выше узких национальных интересов. «Мы защищаем не великодержавность», — говорил Ленин, — «не национальные интересы, мы утверждаем, что интересы социализма, интересы мирового социализма выше интересов национальных, выше интересов государства»²⁰⁰.

Меж тем в версии Сталина определение пролетарского интернационализма было незаметно изменено. В его интерпретации интернационалистом является лишь тот, кто безусловно защищает Советский Союз и его государство. А какие обязанности это накладывало на Советский Союз, об этом он не упоминал.

К 1937 г. сталинское определение интернационализма звучало так:

«Революционер тот, кто без оговорок, безусловно, открыто и честно, без тайных военных совещаний готов защищать, оборонять СССР, ибо СССР есть первое в мире пролетарское революционное государство, строящее социализм. Интернационалист тот, кто безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперед это революционное движение невозможно, не защищая СССР. Ибо кто думает защищать мировое революционное движение помимо и против СССР, тот идет против революции, тот обязательно скатывается в лагерь врагов революции»²⁰¹.

Разумеется, было верно, что интернационалист должен защищать социалистический Советский Союз, однако обязанность делать это «безусловно» ставила каждого друга Советского Союза в принудительную зависимость от сталинской политики. Поскольку безусловная защита Советского Союза включала в себя и обязанность молчаливо принимать или даже защищать все ошибки и произвол сталинской политики, репрессии и террор.

Защита Советского Союза могла и должна была быть связана также и с критической солидарностью и правом совместно совещаться в духе интернационализма об ошибочных решениях и извращениях, предлагая необходимые исправления, поскольку успешное развитие Советского Союза было не только национальным, но и как раз интернациональным делом. Этой маленькой фальсификацией содержания интернационализма Сталин отнял у всех истинных интернационалистов и друзей Советского Союза право высказывать даже самую робкую критику его политики. Этим он обязал их по крайней мере молча соглашаться с ней, сколь бы абсурдны и вредны ни были принятые решения.

Уже достаточно рано некоторые политики коммунистического движения обратили внимание на сползание политики ВКП(б) под руководством Сталина в своего рода социалистический национализм, подвергая эту тенденцию критике. В письме, направленном в ЦК ВКП(б) в октябре 1926 г., руководитель Итальянской Коммунистической партии Антонио Грамши (1891–1937) высказывал очень решительную критику, настаивая на исправлении этой тенденции. Он писал, что западные партии видят ВКП(б) как единую «армию, сражающуюся за общую перспективу социализма. Только в той мере, в которой западноевропейские массы и партии смотрят на русскую партию с этой точки зрения, они принимают добровольно и как исторически необходимый факт, что Коммунистическая партия СССР является ведущей партией Интернационала. [...] Роль, которую вы играли, по широте и глубине не знает себе равных в истории человеческого рода. Но сегодня вы разрушаете плоды своих деяний, вы деградируете и рискуете уничтожить руководящую роль, которую Коммунистическая партия СССР завоевала под руководством Ленина. Нам кажется, что быстрое развитие русских проблем заставляет вас терять из виду международные аспекты этих русских проблем, что оно заставляет вас забыть, что ваш долг как русских борцов может и должен исполняться только в рамках интересов международного пролетариата».

Грамши подразумевал дискуссии в ВКП(б), разгоравшиеся между сталинским руководством и левой оппозицией, в особенности о теории построения социализма в национальных рамках одного изолированного государства, поскольку это внедряло в интернационализм вирус национализма.

Этот вирус позднее полностью развился во всю силу в «содружестве социалистических государств», когда каждая страна начала строить свой национальный социализм (например, «социализм в цветах ГДР»). Каждое совместное совещание и критическое обсуждение возникавших проблем с порога отвергалось как «вмешательство». Узкие национальные интересы, несмотря на любые интернационалистские заявления, играли всё большую роль. В то время как в устных заявлениях подчёркивалась интернационалистская линия КПСС, Москва на деле всё более концентрировалась на навязывании другим коммунистическим партиям и социалистическим странам в качестве международно обязательного образца в сущности национального пути советского общества в соответствии со сталинским пониманием социализма. Более того: всё чаще к этим партиям и странам применялась великодержавная политика, и к ним относились, как к сателлитам.

Не было проведено глубокого марксистского анализа реального состояния развития и экономической мощи социалистической системы в целом, поскольку, во-первых, КПСС не терпела внешних дискуссий о своих проблемах, а во-вторых, каждый государственный и партийный руководитель других стран прежде всего старался представить собственные успехи, тем самым прикрывая затруднения и слабости. Такие важнейшие вопросы развития социалистической системы в целом, как, например, общая экономическая политика, почти не играли роли. Не было даже сделано реалистической оценки на основе фактов и точных сравнений действительной экономической производительной способности социализма. Вместо этого делались лишь безосновательные утверждения, например, о том, что социализм уже стал определяющим фактором мирового развития.

Отход Сталина от пролетарского интернационализма, по моему мнению, вполне ясно и практически проявился во время испанской гражданской войны 1936–1939 гг., хотя этот вопрос ещё не исследован и не прояснён до конца. Соответственно на этот счёт имеются весьма различные мнения. По-видимому, во время борьбы республиканского движения против путчистского генерала Франко все социалистические силы — социалисты, анархисты, коммунисты и особенно ПОУМ (Рабочая партия марксистского объединения) — продемонстрировали явное стремление довести эту революционную войну до социалистических преобразований.

По сути это совпадало и с ленинской теорией революции, однако же Сталин не был с этим согласен. Он был готов оказать военную поддержку республиканскому правительству — но при условии, что борьба против Франко будет иметь целью лишь создание буржуазно-демократической республики, а не социалистическое преобразование общества. Это привело к расколам и спорам внутри революционных сил, чему ещё более послужило то, что свою абсурдную борьбу против троцкизма Сталин привнёс в ряды революционного движения, заметно ослабив его этим.

История испанской гражданской войны ещё нуждается в более детальном исследовании для выяснения всех аспектов и воздействий сталинской политики. Хотя большинство сражавшихся в Испании в интербригадах долгое время молчали об этих проблемах, всё же стало известно достаточно для понимания того, что политика Сталина послужила важным фактором, содействовавшим поражению революционных сил от Франко. Вероятно, это послужило и тому, что многие советские офицеры, служившие советниками в испанской гражданской войне, после своего возвращения были арестованы и убиты — так же, как и журналисты, работавшие репортёрами в Испании. Им было известно слишком много о тех событиях.

Какие мотивы побудили Сталина занять позицию, столь противоречившую пролетарскому интернационализму, — это так же ещё ждёт более детального исследования. Разумеется, сыграло роль то, что он хотел избежать серьёзных конфликтов с западными державами, прямо или косвенно поддерживавшими Франко своей политикой «невмешательства». Перед лицом активного военного вмешательства фашистских держав — Германии и Италии — на стороне Франко, такое поведение, судя по всему, означало отход от интернационального долга. Вероятно, имело значение и то, что здесь впервые в практической форме возникло противоречие, решения которого Сталин ещё не знал, а именно: противоречие между интересами коммунистического движения с одной стороны и интересами советского государства — с другой. Коминтерн изначально считал, что эти интересы хоть и не идентичны, однако по большей части совпадают. Но в практической политической борьбе на международном уровне этот абстрактный тезис оказался невыполнимым.

Вероятно, Сталин не интересовался социалистической революцией в Испании потому, что считал незначительными её шансы на победу, а возможно, и потому, что он уже отошёл от цели всеми средствами поддерживать пролетарскую революцию для развития международной социалистической революции. Многое указывает на это предположение, и в особенности ответ Сталина на вопрос, отошёл ли Советский Союз от этих первоначальных целей «мировой революции». В 1936 г. в беседе с американским журналистом Роем Говардом он сказал, что такой цели не было никогда. После этого Говард захотел узнать, не является ли это скорее недоразумением, возможно, даже трагическим. На это Сталин лаконично ответил: «Нет, комическим. Или, пожалуй, трагикомическим»²⁰².

Концепция Ленина и большевиков о международной социалистической революции превратилась для Сталина к 1936 г. лишь в трагикомическое недоразумение, которое он всеми силами старался разъяснить, дабы не беспокоить капиталистические державы, ради возможности беспрепятственного развития советского государства. Видимо, для него великодержавное положение Советского Союза и навязывание его интересов приобрело уже наивысший приоритет. Когда Харальд Нойберт описывает позицию Сталина по этому вопросу так: «В продолжение мировой революции он при реалистической оценке ситуации, возможностей и объективных тенденций больше не верил уже во второй половине 20‑х годов, признавая его на словах», то можно смело с ним согласиться. Однако я сомневаюсь, что в этом деле решающей была «реалистическая оценка», поскольку в субъективистском мышлении Сталина она чаще всего играла подчинённую роль.

Это недостаточно интернационалистское отношение столь же ясно проявилось, когда после окончания Второй мировой войны Сталин отказывал в какой бы то ни было поддержке революционному освободительному движению Греции, стремившемуся превратить борьбу против фашистских оккупантов в начало социалистического развития, так же, как в Югославии. Хотя он и аргументировал своё отрицательное отношение тем, что греческая революция не имеет шансов на победу, очень сомнительно, что это было именно так, и, кроме того, для марксиста это — весьма филистерский аргумент.

Югославский политик Эдвард Кардель (1910–1979) обсуждал со Сталиным греческую проблему в конце 1948 г., когда борьба ещё не завершилась. Сталин, как он рассказал позднее, спросил его: «Неужели вы верите в победу восстания в Греции? Ведь это иллюзия, верить, что западные державы оставят Грецию коммунистам. Вы вместе с греками живёте иллюзиями и этим создаёте политические трудности всем нам»²⁰³.

Греческая революция и в самом деле имела шансы на успех, хотя бы из-за сильной поддержки партизанских отрядов населением, и потому, что в освободительной борьбе она уже охватила бо́льшую часть греческой территории, а также из-за прямого соседства с Югославией и её поддержки. Чтобы не допустить успеха этого движения и спасти монархию, британская армия вмешалась в борьбу на стороне реакционных монархистских сил, в то время как Сталин спокойно наблюдал, как революцию в течение нескольких лет утюжат в кровопролитных сражениях при помощи британских войск. Очевидно, благосклонность правящих кругов Англии казалась ему более важной, хотя сразу по окончании мировой войны Черчилль и призвал к борьбе против социализма.

Данная далеко не исчерпывающая попытка раскрыть содержание сталинской теории социализма в одной стране и показать её практические результаты ограничивается разъяснением важнейших последствий и затруднений, связанных с этой моделью социализма в контексте соответствующих процессов развития в Советском Союзе и на международном уровне. Аспекты, связанные с развитием других стран, будут рассмотрены ниже.

---

«пред. глава след. глава» содержание