«библиотека след. глава» содержание

«   » 3

Ф. Энгельс

Введение к работе К. Маркса
«Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.»¹

Переиздаваемая здесь работа была первой попыткой Маркса на основе своего материалистического понимания объяснить определённую полосу истории, исходя из данного экономического положения. В «Коммунистическом манифесте» эта теория была применена в общих чертах ко всей новой истории; в статьях в «Neue Rheinische Zeitung» Маркс и я постоянно пользовались ею для объяснения текущих политических событий. Здесь же дело шло о том, чтобы на протяжении многолетнего периода исторического развития, который был критическим и вместе с тем типичным для всей Европы, вскрыть внутреннюю причинную связь и, следовательно, согласно концепции автора, свести политические события к действию причин, в конечном счёте экономических.

При суждении о событиях и цепи событий текущей истории никогда не удаётся дойти до конечных экономических причин. Даже в настоящее время, когда соответствующие специальные органы печати дают такую массу материала, нет возможности даже в Англии проследить ход развития промышленности и торговли на мировом рынке и изменения, совершающиеся в методах производства, проследить их изо дня в день таким образом, чтобы можно было для любого момента подвести общий итог этим многосложным и постоянно изменяющимся факторам, из которых к тому же важнейшие большей частью действуют скрыто в течение долгого времени, прежде, чем внезапно с силой прорваться наружу. Ясной картины экономической истории какого-нибудь периода никогда нельзя получить одновременно с самими событиями, её можно получить лишь

«   » 4

задним числом, после того как собран и проверен материал. Необходимым вспомогательным средством является тут статистика, а она всегда запаздывает. Поэтому при анализе текущих событий слишком часто приходится этот фактор, имеющий решающее значение, рассматривать как постоянный, принимать экономическое положение, сложившееся к началу рассматриваемого периода, за данное и неизменное для всего периода или же принимать в расчёт лишь такие изменения этого положения, которые сами вытекают из имеющихся налицо очевидных событий, а поэтому также вполне очевидны. Поэтому материалистическому методу слишком часто приходится здесь ограничиваться тем, чтобы сводить политические конфликты к борьбе интересов наличных общественных классов и фракций классов, созданных экономическим развитием, а отдельные политические партии рассматривать как более или менее адекватное политическое выражение этих самых классов и их фракций.

Само собой разумеется, что такое неизбежное игнорирование совершающихся в то же время изменений экономического положения, этой подлинной основы всех исследуемых процессов, должно быть источником ошибок. Но все условия обобщающего изложения текущих событий неизбежно заключают в себе источники ошибок, что, однако, никого не заставляет отказываться писать историю текущих событий.

Когда Маркс принялся за эту работу, упомянутого источника ошибок было в ещё большей мере немыслимо избежать. Во время революции 1848–1849 гг. следить за совершавшимися в то же время экономическими изменениями или даже сохранять их в поле зрения было просто невозможно. Также невозможно было это и в первые месяцы изгнания в Лондоне, осенью и зимой 1849–1850 годов. Но именно в это время Маркс и начал свою работу. И несмотря на эти неблагоприятные обстоятельства, благодаря своему точному знанию как экономического положения Франции накануне февральской революции, так и политической истории этой страны после февральской революции Маркс смог дать такое изложение событий, которое вскрывает их внутреннюю связь с непревзойдённым до сих пор совершенством; и изложение это блестяще выдержало двукратное испытание, произведённое впоследствии самим Марксом.

Первое испытание произведено было в связи с тем, что с весны 1850 г. Маркс снова нашёл досуг для экономических занятий и прежде всего принялся за изучение экономической истории последних десяти лет. В результате ему из самих фактов стало совершенно ясно то, что до сих пор он выводил

«   » 5

наполовину априорно из далеко не полного материала: а именно, что мировой торговый кризис 1847 г. собственно и породил февральскую и мартовскую революции и что промышленное процветание, постепенно снова наступившее с середины 1848 г. и достигшее полного расцвета в 1849 и 1850 гг., было живительной силой вновь окрепшей европейской реакции. Это имело решающее значение. Если в трёх первых статьях (появившихся в январском, февральском и мартовском номерах журнала «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-ökonomische Revue», Гамбург, 1850) проглядывает ещё ожидание в скором времени нового подъёма революционной энергии, то исторический обзор (май — октябрь), написанный Марксом и мной для последнего двойного выпуска, вышедшего осенью 1850 г., раз навсегда порывает с этими иллюзиями: «Новая революция возможна только вслед за новым кризисом. Но наступление её так же неизбежно, как и наступление этого последнего»². Однако это и было единственным существенным изменением, которое нам пришлось внести. В толковании событий, данном в прежних статьях, в причинных связях, там установленных, изменять было решительно нечего, как показывает данное в том же обзоре продолжение повествования с 10 марта по осень 1850 года. Это продолжение я включил поэтому как четвёртую статью в нынешнее издание.

Второе испытание было ещё более суровым. Сразу после государственного переворота, произведённого Луи Бонапартом 2 декабря 1851 г., Маркс заново разработал историю Франции от февраля 1848 г. вплоть до этого события, завершившего на время революционный период («Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», третье издание, Гамбург, Мейснер, 1885 г.³). В этой брошюре вновь анализируется, хотя и более кратко, период, рассмотренный в переиздаваемой нами работе. Сравните это второе изложение, написанное в свете совершившегося через год с лишним решающего события, с первым изложением, и вы убедитесь, что автору пришлось изменить лишь очень немногое.

Совсем особое значение придаёт этой работе то обстоятельство, что в ней впервые дана формула, в которой рабочие партии всех стран мира единогласно кратко резюмируют своё требование экономического преобразования: присвоение средств производства обществом. Во второй главе, по поводу «права на труд», называемого там «первой неуклюжей формулой, в которой резюмируются революционные требования пролетариата», говорится: «Но за правом на труд кроется власть над капиталом, а за властью над капиталом — присвоение средств производства,

«   » 6

подчинение их ассоциированному рабочему классу, следовательно, уничтожение наёмного труда, капитала и их взаимоотношения»⁴. Таким образом, здесь впервые сформулировано положение, которым современный рабочий социализм резко отличается как от всех разновидностей феодального, буржуазного, мелкобуржуазного и т. д. социализма, так и от туманной «общности имущества», выдвигавшейся утопическим и стихийным рабочим коммунизмом. Если впоследствии Маркс распространил эту формулу и на присвоение средств обмена, то такое расширение формулы, вытекавшее, впрочем, само собой из «Коммунистического манифеста», представляло собой лишь вывод из основного положения. Недавно некоторые мудрецы в Англии добавили ещё к этому, что обществу должны быть переданы также и «средства распределения». Едва ли эти господа сумели бы сказать, что такое эти экономические средства распределения, отличные от средств производства и средств обмена; уж не имеют ли они в виду политические средства распределения: налоги, призрение бедных, в том числе саксенвальдские⁵ и другие дотации? Но, во-первых, эти средства распределения уже и теперь являются общественным достоянием, принадлежат государству или общине, а, во-вторых, их-то мы как раз и хотим упразднить.

*  *  *

Когда вспыхнула февральская революция, все мы в своих представлениях об условиях и ходе революционных движений находились под влиянием прошлого исторического опыта, главным образом опыта Франции. Ведь именно она играла главную роль во всей европейской истории с 1789 г., именно ею был и теперь вновь подан сигнал ко всеобщему перевороту. Поэтому было вполне естественно и неизбежно, что наши представления о характере и ходе провозглашённой в феврале 1848 г. в Париже «социальной» революции, революции пролетариата, были ярко окрашены воспоминаниями о прообразах 1789–1830 годов. А когда парижское восстание нашло отклик в победоносных восстаниях Вены, Милана, Берлина; когда вся Европа вплоть до русской границы была вовлечена в движение; когда затем в июне в Париже произошла первая великая битва за господство между пролетариатом и буржуазией; когда даже победа её класса настолько потрясла буржуазию всех стран, что она снова бросилась в объятия только что свергнутой монархическо-феодальной реакции, — тут уж при тогдашних обстоятельствах для нас не могло быть сомнения в том, что

«   » 7

начался великий решительный бой, что он должен быть доведён до конца в течение одного длительного и полного превратностей революционного периода, что завершиться, однако, он может лишь окончательной победой пролетариата.

После поражений 1849 г. мы отнюдь не разделяли иллюзий вульгарной демократии, группировавшейся in partibus^* вокруг временных правительств будущего. Она рассчитывала на скорую и окончательную победу «народа» над «тиранами», мы же — на продолжительную борьбу, после устранения «тиранов», между таившимися в этом самом «народе» противоположными элементами. Вульгарная демократия со дня на день ждала нового взрыва; мы ещё осенью 1850 г. заявили, что во всяком случае первый этап революционного периода закончился и что до наступления нового мирового экономического кризиса ничего не произойдёт. Поэтому мы и были подвергнуты отлучению как изменники революции теми самыми людьми, которые впоследствии почти все без исключения пошли на примирение с Бисмарком — поскольку Бисмарк их этого удостоил.

Однако история показала, что неправы были и мы, что взгляд, которого мы тогда придерживались, оказался иллюзией. История пошла ещё дальше: она не только рассеяла наше тогдашнее заблуждение, но совершенно изменила и те условия, при которых приходится вести борьбу пролетариату. Способ борьбы, применявшийся в 1848 г., теперь во всех отношениях устарел, и этот пункт заслуживает в данном случае более подробного рассмотрения.

Все прежние революции сводились к замене господства одного определённого класса господством другого; но все господствовавшие до сих пор классы являлись лишь ничтожным меньшинством по сравнению с подвластной народной массой. Таким образом, одно господствующее меньшинство свергалось, другое меньшинство становилось вместо него у кормила власти и преобразовывало государственные порядки сообразно своим интересам. Всякий раз это бывала та группа меньшинства, которая при данном состоянии экономического развития была способна и призвана господствовать, и именно поэтому — и только поэтому — при перевороте подвластное большинство либо принимало участие в перевороте в пользу этой группы, либо же спокойно примирялось с переворотом. Но если отрешиться от конкретного содержания каждого отдельного случая, общая форма всех этих революций заключалась в том, что это

«   » 8

были революции меньшинства. Если большинство и принимало в них участие, оно действовало — сознательно или бессознательно — лишь в интересах меньшинства; но именно это или даже просто пассивное поведение большинства, отсутствие сопротивления с его стороны создавало видимость, будто это меньшинство является представителем всего народа.

После первого большого успеха победившее меньшинство, как правило, раскалывалось: одна часть его удовлетворялась достигнутым, другая желала идти дальше, выдвигала новые требования, соответствовавшие, по крайней мере отчасти, подлинным или воображаемым интересам широких народных масс. И в отдельных случаях эти более радикальные требования осуществлялись, но большей частью только на очень короткое время: более умеренная партия снова одерживала верх и последние завоевания — целиком или отчасти — сводились на нет; тогда побеждённые начинали кричать об измене или объясняли поражение случайностью. В действительности же дело большей частью обстояло так: то, что было завоёвано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены.

Во всех революциях нового времени, начиная с великой английской революции XVII века, обнаруживались эти черты, казавшиеся неотделимыми от всякой революционной борьбы. Казалось, что они свойственны и борьбе пролетариата за своё освобождение, тем более что как раз в 1848 г. можно было по пальцам сосчитать людей, которые хоть сколько-нибудь понимали, в каком направлении следует искать это освобождение. Даже в Париже самим пролетарским массам и после победы было совершенно неясно, каким путём им следует идти. И всё же движение было налицо — инстинктивное, стихийное, неудержимое. Разве это не было именно таким положением, при котором должна была увенчаться успехом революция, руководимая, правда, меньшинством, но на этот раз не в интересах меньшинства, а в самых доподлинных интересах большинства? Если во все сколько-нибудь продолжительные революционные периоды широкие народные массы так легко давали себя увлечь пустыми, лживыми приманками рвавшихся вперёд групп меньшинства, то разве могли они быть менее восприимчивыми к идеям, бывшим наиболее точным отражением их экономического положения, к идеям, представлявшим собой не что иное, как ясное, разумное выражение их потребностей, ещё не понятых,

«   » 9

но уже смутно ощущаемых ими самими? Правда, это революционное настроение масс почти всегда и большей частью очень скоро сменялось утомлением или даже поворотом в противоположную сторону, как только рассеивались иллюзии и наступало разочарование. Но здесь дело шло не о лживых приманках, а об осуществлении самых доподлинных интересов огромного большинства; эти интересы, правда, тогда ещё отнюдь не были ясны этому огромному большинству, но скоро должны были в ходе своего практического осуществления, вследствие убедительной очевидности, стать для него достаточно ясными. А если к тому же, как доказано Марксом в третьей статье, к весне 1850 г. развитие буржуазной республики, возникшей из «социальной» революции 1848 г., привело к тому, что действительное господство оказалось сосредоточенным в руках крупной буржуазии, настроенной вдобавок монархически, а все другие общественные классы, крестьяне и мелкие буржуа, напротив, сгруппировались вокруг пролетариата, так что при совместной победе и после неё решающим фактором должны были оказаться не они, а умудрённый опытом пролетариат, — разве при этих условиях нельзя было вполне рассчитывать на то, что революция меньшинства превратится в революцию большинства?

История показала, что и мы и все мыслившие подобно нам были неправы. Она ясно показала, что состояние экономического развития европейского континента в то время далеко ещё не было настолько зрелым, чтобы устранить капиталистический способ производства; она доказала это той экономической революцией, которая с 1848 г. охватила весь континент и впервые действительно утвердила крупную промышленность во Франции, Австрии, Венгрии, Польше и недавно в России, а Германию превратила прямо-таки в первоклассную промышленную страну, — и всё это на капиталистической основе, которая, таким образом, в 1848 г. обладала ещё очень большой способностью к расширению. Но именно эта промышленная революция и внесла повсюду ясность в отношения между классами; она устранила множество промежуточных категорий, перешедших из мануфактурного периода, а в Восточной Европе даже из цехового ремесла, породила подлинную буржуазию и подлинный крупнопромышленный пролетариат, выдвинув их на передний план общественного развития. А вследствие этого борьба между этими двумя великими классами, происходившая в 1848 г. кроме Англии только в Париже и разве ещё в некоторых крупных промышленных центрах, теперь распространилась по всей Европе и достигла такой силы, какая в 1848 г. была ещё

«   » 10

немыслимой. Тогда — множество туманных евангелий различных сект с их панацеями, теперь — одна общепризнанная, до предела ясная теория Маркса, чётко формулирующая конечные цели борьбы; тогда — разделённые и разобщённые местными и национальными особенностями массы, связанные лишь чувством общих страданий, неразвитые, беспомощно переходившие от воодушевления к отчаянию; теперь — единая великая интернациональная армия социалистов, неудержимо шествующая вперёд, с каждым днём усиливающаяся по своей численности, организованности, дисциплинированности, сознательности и уверенности в победе. Если даже и эта могучая армия пролетариата всё ещё не достигла цели, если вместо того, чтобы добиться победы одним решительным ударом, она вынуждена медленно продвигаться вперёд, завоёвывая в суровой, упорной борьбе одну позицию за другой, то это окончательно доказывает, насколько невозможно было в 1848 г. добиться социального преобразования посредством простого внезапного нападения.

Распавшаяся на две династически-монархические фракции буржуазия⁶, которая, однако, прежде всего требовала спокойствия и безопасности для своих денежных дел; против неё хотя и побеждённый, но всё ещё грозный пролетариат, вокруг которого всё более и более группировались мелкие буржуа и крестьяне — постоянная угроза насильственного взрыва, который тем не менее не подавал никаких надежд на окончательное разрешение вопроса, — таково было положение, как бы созданное для государственного переворота третьего, псевдодемократического претендента, Луи Бонапарта. 2 декабря 1851 г. он с помощью армии положил конец напряжённому положению и обеспечил Европе внутреннее спокойствие, осчастливив её зато новой эрой войн. Период революций снизу на время закончился; последовал период революций сверху.

Возврат к империи в 1851 г. дал новое доказательство незрелости пролетарских стремлений того времени. Но самой же империи предстояло создать условия, при которых они должны были достигнуть зрелости. Внутреннее спокойствие обеспечило полный простор для нового подъёма промышленности; необходимость занять армию и направить революционные веяния в сторону внешней политики породила войны, посредством которых Бонапарт, под предлогом защиты «принципа национальностей»⁷, старался всякими уловками добиться аннексий для Франции. Его подражатель Бисмарк усвоил ту же политику для Пруссии; в 1866 г. он произвёл свой государственный переворот, свою революцию сверху по отношению к Германскому союзу и к Австрии, а также и по отношению к прусской

«   » 11

палате, вступившей в конфликт с правительством. Но Европа была слишком мала для двух Бонапартов, и вот, по иронии истории, Бисмарк сверг Бонапарта, а Вильгельм, король Пруссии, создал не только малогерманскую империю, но и Французскую республику. Общим же результатом было то, что самостоятельность и внутреннее единство великих европейских наций, за исключением Польши, стали действительностью, правда, в сравнительно скромных границах, но всё же в границах, достаточно широких для того, чтобы процесс развития рабочего класса не тормозился более национальными осложнениями. Могильщики революции 1848 г. стали её душеприказчиками. А рядом с ними уже грозно поднимался наследник 1848 г. — пролетариат в лице Интернационала.

После войны 1870–1871 гг. Бонапарт исчезает со сцены, а миссия Бисмарка оказывается выполненной, так что он снова может превратиться в заурядного юнкера. Но завершением этого периода является Парижская Коммуна. Вероломная попытка Тьера украсть у парижской национальной гвардии её артиллерию вызвала победоносное восстание. Снова обнаружилось, что в Париже уже невозможна никакая другая революция, кроме пролетарской. После победы господство досталось рабочему классу само собой, без всякого спора. И снова обнаружилось, как невозможно было даже и тогда, через двадцать лет после периода, описываемого в предлагаемой брошюре, это господство рабочего класса. С одной стороны, Франция бросила Париж на произвол судьбы, равнодушно наблюдая, как он истекал кровью под ядрами Мак-Магона; с другой стороны, Коммуна истощалась в бесплодной борьбе двух партий, на которые она разделялась: бланкистов (большинство) и прудонистов (меньшинство), из которых ни те, ни другие не знали, что надо было делать. Лёгкая победа 1871 г. оказалась столь же бесплодной, как и внезапное нападение в 1848 году.

Вместе с Парижской Коммуной надеялись окончательно похоронить борющийся пролетариат. Но как раз наоборот, со времени Коммуны и франко-прусской войны начинается его наиболее мощный подъём. Зачисление всего годного к военной службе населения в армии, насчитывающие уже миллионы солдат, применение огнестрельного оружия, артиллерийских снарядов и взрывчатых веществ ещё неслыханной силы действия — всё это создало полный переворот во всём военном деле, сразу положивший, с одной стороны, конец бонапартистскому периоду войн и обеспечивший мирное промышленное развитие, сделав невозможной никакую другую войну, кроме

«   » 12

неслыханной по своей жестокости мировой войны, исход которой совершенно не поддаётся учёту. С другой стороны, этот переворот, вызвавший увеличение в геометрической прогрессии военных расходов, неизбежно повлёк за собой непомерное повышение налогов и бросил тем самым необеспеченные классы населения в объятия социализма. Аннексия Эльзас-Лотарингии, ближайшая причина бешеной гонки вооружений, могла разжечь шовинизм французской и немецкой буржуазии по отношению друг к другу, но для рабочих обеих стран она стала лишь новым связующим звеном. И день годовщины Парижской Коммуны стал первым общим праздником для всего пролетариата.

Война 1870–1871 гг. и поражение Коммуны, как предсказывал Маркс, временно перенесли центр тяжести европейского рабочего движения из Франции в Германию. Во Франции, разумеется, понадобились годы, чтобы оправиться от кровопускания, устроенного в мае 1871 года. Наоборот, в Германии, где всё быстрее развивалась промышленность, поставленная вдобавок благодатными французскими миллиардами⁸ в прямо-таки тепличные условия, ещё быстрее и неуклоннее росла социал-демократия. Благодаря тому умению, с которым немецкие рабочие использовали введённое в 1866 г. всеобщее избирательное право, изумительный рост партии стал очевиден всему миру из бесспорных цифр: в 1871 г. — 102 000, в 1874 г. — 352 000, в 1877 г. — 493 000 социал-демократических голосов. Затем последовало признание этих успехов свыше в форме закона против социалистов; партия была временно разбита, число полученных ею голосов упало в 1881 г. до 312 000. Но это положение партия быстро преодолела, и вот под гнётом исключительного закона, без прессы, без легальной организации, без права союзов и собраний, только и начался по-настоящему быстрый рост: в 1884 г. — 550 000, в 1887 г. — 763 000, в 1890 г. — 1 427 000 голосов. Тут рука государства ослабела. Закон против социалистов исчез, число социалистических голосов увеличилось до 1 787 000, что составило более четверти всех поданных голосов. Правительство и господствующие классы исчерпали все свои средства — бесполезно, бесцельно, безрезультатно. Властям, от ночного сторожа до рейхсканцлера, пришлось примириться с тем, что они получили — и притом от презренных рабочих! — осязательные доказательства своего бессилия, и доказательства эти насчитывались миллионами. Государство зашло в тупик, рабочие же только начинали свой путь.

Но наряду с этой первой услугой, которую немецкие рабочие оказали делу рабочего класса одним своим существованием

«   » 13

в качестве самой сильной, самой дисциплинированной и наиболее быстро растущей социалистической партии, они оказали ему ещё и вторую крупную услугу. Они дали своим товарищам во всех странах новое оружие — одно из самых острых, — показав им, как нужно пользоваться всеобщим избирательным правом.

Всеобщее избирательное право давно уже существовало во Франции, но оно приобрело там дурную репутацию вследствие того, что им злоупотребляло бонапартистское правительство. После Коммуны не существовало рабочей партии, которая могла бы его использовать. В Испании оно тоже было введено со времени республики⁹, но в Испании воздержание от участия в выборах было издавна общим правилом всех серьёзных оппозиционных партий. Результаты швейцарского опыта со всеобщим избирательным правом тоже меньше всего могли ободрить рабочую партию. Революционные рабочие романских стран привыкли считать избирательное право ловушкой, орудием правительственного обмана. В Германии дело обстояло иначе. Уже «Коммунистический манифест» провозгласил завоевание всеобщего избирательного права, завоевание демократии, одной из первых и важнейших задач борющегося пролетариата, и Лассаль снова выдвинул это требование. Когда же Бисмарк оказался вынужденным ввести всеобщее избирательное право как единственное средство заинтересовать в своих планах народные массы, наши рабочие сразу отнеслись к делу серьёзно и послали Августа Бебеля в первый учредительный рейхстаг. И с тех пор они так пользовались избирательным правом, что это принесло огромную пользу им самим и стало служить примером для рабочих всех стран. Избирательное право, говоря словами французской марксистской программы, было ими transformé de moyen de duperie qu'il a été jusqu'ici en instrument d' émancipation — превращено из орудия обмана, каким оно было до сих пор, в орудие освобождения¹⁰. И если бы даже всеобщее избирательное право не давало никакой другой выгоды, кроме той, что оно позволило нам через каждые три года производить подсчёт наших сил; что благодаря регулярно отмечавшемуся неожиданно быстрому росту числа голосов оно одинаково усиливало как уверенность рабочих в победе, так и страх врагов, став, таким образом, нашим лучшим средством пропаганды; что оно доставляло нам точные сведения о наших собственных силах и о силах всех партий наших противников и тем самым давало ни с чем не сравнимый масштаб для расчёта наших действий, предохраняя нас как от несвоевременной нерешительности, так и от несвоевременной безрассудной

«   » 14

смелости, — если бы это было единственной выгодой, какую давало нам право голоса, то и этого было бы уже более чем достаточно. Но оно дало гораздо больше. Во время предвыборной агитации это право дало нам наилучшее средство войти в соприкосновение с народными массами там, где они ещё были далеки от нас, и вынудить все партии защищать свои взгляды и действия от наших атак перед всем народом; кроме того, в рейхстаге оно предоставило нашим представителям трибуну, с которой они могли гораздо более авторитетно и более свободно, чем в печати и на собраниях, обращаться как к своим противникам в парламенте, так и к массам за его стенами. Что толку было для правительства и буржуазии в их законе против социалистов, если предвыборная агитация и социалистические речи в рейхстаге беспрестанно пробивали в нём бреши?

Но вместе с этим успешным использованием всеобщего избирательного права стал применяться совершенно новый способ борьбы пролетариата, и он быстро получил дальнейшее развитие. Нашли, что государственные учреждения, при помощи которых буржуазия организует своё господство, открывают и другие возможности для борьбы рабочего класса против этих самых учреждений. Рабочие стали принимать участие в выборах в ландтаги отдельных государств, в муниципалитеты, промысловые суды, стали оспаривать у буржуазии каждую выборную должность, если при замещении её в голосовании участвовало достаточное количество рабочих голосов. И вышло так, что буржуазия и правительство стали гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, успехов на выборах, — чем успехов восстания.

Ибо и здесь условия борьбы существенно изменились. Восстание старого типа, уличная борьба с баррикадами, которая до 1848 г. повсюду в конечном счёте решала дело, в значительной степени устарела.

Не будем создавать себе на этот счёт иллюзий: действительная победа восстания над войсками в уличной борьбе, то есть такая победа, какая бывает в битве между двумя армиями, составляет величайшую редкость. Но инсургенты столь же редко и рассчитывали на такую победу. Для них всё дело было в том, чтобы поколебать дух войск моральным воздействием, которое в борьбе между армиями двух воюющих стран не играет никакой роли или во всяком случае играет гораздо меньшую роль. Если это удаётся, то войска отказываются стрелять, или же командиры теряют голову, и восстание побеждает. Если же это не удаётся, то на стороне войск, даже при меньшей их

«   » 15

численности, сказываются преимущества лучшего вооружения и обучения, единого командования, планомерного применения боевых сил и соблюдение дисциплины. Наибольшее, чего может достичь восстание в чисто тактическом смысле, это — сооружение и защита по всем правилам искусства какой-нибудь отдельной баррикады. Взаимная поддержка, расположение и соответственно использование резервов, — словом, согласование действий и взаимодействие отдельных подразделений, необходимые даже для защиты какого-нибудь одного городского района, не говоря уже о защите целого большого города, — достижимы лишь в очень слабой степени, а большей частью и вовсе недостижимы; сосредоточение боевых сил в одном решающем пункте отпадает здесь само собой. Поэтому преобладающей формой борьбы является пассивная оборона; если наступление кое-где и предпринимается, то лишь в виде исключения, для случайных вылазок и фланговых атак, как правило же, наступление ограничивается лишь занятием позиций, оставленных отступающими войсками. К тому же войска располагают орудиями и хорошо снаряжёнными и обученными инженерными частями, а у инсургентов эти средства борьбы почти всегда совершенно отсутствуют. Не удивительно поэтому, что даже те баррикадные бои, в которых был проявлен величайший героизм, — в Париже в июне 1848 г., в Вене в октябре 1848 г., в Дрездене в мае 1849 г., — заканчивались поражением восстания, как только руководители наступающих войск, отбросив всякие политические соображения, начинали действовать, исходя из чисто военной точки зрения, и могли положиться на своих солдат.

Многочисленные успехи инсургентов до 1848 г. объясняются весьма разнообразными причинами. В Париже в июле 1830 г. и в феврале 1848 г., а также в большинстве уличных боёв в Испании между инсургентами и войсками стояла национальная гвардия, которая либо прямо переходила на сторону восставших, либо же своим пассивным и нерешительным поведением вызывала колебания также и в войсках и которая вдобавок доставляла восставшим оружие. Там, где эта национальная гвардия с самого начала выступала против восстания, как в Париже в июне 1848 г., восстание терпело поражение. В Берлине в 1848 г. народ победил отчасти потому, что ночью и утром 19 марта к нему присоединилось много свежих боевых сил, отчасти вследствие утомления и плохого снабжения войск, отчасти, наконец, вследствие парализующих их действия приказов. Однако во всех случаях восставшие одерживали победу потому, что войска отказывались стрелять, что у командиров

«   » 16

пропадала решительность или же потому, что у них были связаны руки.

Итак, даже в классические времена уличных боёв баррикада оказывала больше моральное воздействие, чем материальное. Она была средством поколебать стойкость войск. Если ей удавалось продержаться до тех пор, пока эта цель бывала достигнута, — победа была одержана; если не удавалось, — борьба кончалась поражением. Вот тот главный пункт, который следует иметь в виду также при исследовании шансов, возможных в будущем уличных боёв^*.

Эти шансы, впрочем, были уже в 1849 г. довольно плохи. Буржуазия повсюду перешла на сторону правительств; представители «просвещения и собственности» приветствовали и угощали войска, выступавшие на подавление восстаний. Баррикада утратила своё обаяние: солдаты видели за ней уже не «народ», а мятежников, смутьянов, грабителей, сторонников делёжки, отбросы общества; офицеры с течением времени освоились с тактикой уличной борьбы: они уже не шли напрямик и без прикрытия на импровизированный бруствер, а обходили его через сады, дворы и дома. И это при некоторой ловкости удавалось теперь в девяти случаях из десяти.

Но с тех пор произошло много ещё и других изменений, и всё в пользу войск. Если значительно выросли большие города, то ещё больше возросла численность армий. Население Парижа и Берлина не увеличилось с 1848 г. в четыре раза, зато гарнизоны их увеличились более чем вчетверо. Благодаря железным дорогам численность этих гарнизонов за 24 часа может быть более чем удвоена, а за 48 часов доведена до размеров огромных армий. Вооружение этой чрезмерно возросшей армии стало несравненно более действенным. В 1848 г. — гладкоствольное ударное ружьё, заряжающееся с дульной части; теперь — малокалиберное магазинное ружьё, заряжающееся с казённой части, ружьё, которое стреляет в четыре раза дальше и в десять раз более метко и более быстро, чем старое. Прежде — артиллерия с относительно слабо действующими ядрами и картечью; теперь — разрывные гранаты, из которых достаточно одной, чтобы разрушить самую лучшую баррикаду. Прежде — кирка сапёра для проламывания брандмауэров; теперь — динамитный патрон.

Наоборот, на стороне инсургентов все условия изменились к худшему. Восстание, которому сочувствовали бы все слои народа, вряд ли повторится; в классовой борьбе средние слои

«   » 17

никогда, надо полагать, не объединятся все без исключения вокруг пролетариата так, чтобы сплотившаяся вокруг буржуазии реакционная партия почти исчезла. «Народ», таким образом, всегда будет выступать разделённым, а, следовательно, не будет того могучего рычага, который оказался столь действенным в 1848 году. Если на стороне восставших окажется больше прошедших военную службу солдат, то зато вооружить их будет труднее. Охотничьи ружья и ружья с дорогой отделкой из оружейных магазинов, — даже в том случае, если их по распоряжению полиции не приведут заранее в негодность, вынув ту или иную часть затвора, — ни в коей мере не могут даже при стрельбе на близком расстоянии сравниться с солдатским магазинным ружьём. До 1848 г. можно было самим изготовлять из пороха и свинца необходимый заряд, теперь же для каждого ружья требуются особые патроны, похожие друг на друга лишь в том отношении, что все они представляют собой сложный продукт крупной промышленности и, следовательно, не могут быть немедленно изготовлены, так что большая часть ружей остаётся бесполезной, если нет подходящих специально к ним боевых патронов. Наконец, длинные, прямые, широкие улицы во вновь выстроенных после 1848 г. кварталах больших городов как бы нарочно приспособлены для действия новых орудий и винтовок. Безумцем был бы тот революционер, который сам избрал бы для баррикадной борьбы новые рабочие кварталы в северной и восточной частях Берлина.

Значит ли это, что в будущем уличная борьба не будет уже играть роли? Нисколько. Это значит только, что условия с 1848 г. стали гораздо менее благоприятными для бойцов из гражданского населения, гораздо более благоприятными для войск. Будущая уличная борьба может, таким образом, привести к победе лишь в том случае, если это невыгодное соотношение будет уравновешено другими моментами. Поэтому уличная борьба будет происходить реже в начале большой революции, чем в дальнейшем её ходе, и её надо будет предпринимать с более значительными силами. А силы эти так же, как и в течение всей великой французской революции, как и 4 сентября и 31 октября 1870 г. в Париже¹¹, предпочтут, надо думать, открытое наступление пассивной баррикадной тактике^*.

Понятно ли теперь читателю, почему господствующие классы хотят заманить нас непременно туда, где стреляет ружьё и рубит сабля? Почему нас теперь упрекают в трусости за то, что мы не желаем немедленно без оглядки выходить на улицу,

«   » 18

где, как мы наперёд знаем, нас ожидает поражение? Почему нас так настойчиво упрашивают согласиться, наконец, сыграть роль пушечного мяса?

Эти господа совершенно напрасно расточают свои просьбы и свои вызовы. Мы не настолько глупы. С таким же успехом они могли бы потребовать в ближайшую войну от своего врага, чтобы он выстроил свои войска в линию, как во времена старого Фрица^*, или в колонны из целых дивизий, как при Ваграме и Ватерлоо¹², и притом с кремнёвыми ружьями в руках. Если изменились условия для войны между народами, то не меньше изменились они и для классовой борьбы. Прошло время внезапных нападений, революций, совершаемых немногочисленным сознательным меньшинством, стоящим во главе бессознательных масс. Там, где дело идёт о полном преобразовании общественного строя, массы сами должны принимать в этом участие, сами должны понимать, за что идёт борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью^**. Этому научила нас история последних пятидесяти лет. Но для того чтобы массы поняли, что нужно делать, необходима длительная настойчивая работа, и именно эту работу мы и ведём теперь, ведём с таким успехом, который приводит в отчаяние наших противников.

В романских странах тоже начинают всё больше понимать, что старую тактику необходимо подвергнуть пересмотру. Повсюду немецкий пример использования избирательного права, завоевания всех доступных нам позиций находит себе подражание; повсюду неподготовленные атаки отошли на задний план^***. Во Франции, где за сто с лишним лет почва как-никак взрыхлена рядом революций, где нет ни одной партии, которая не отдала бы своей дани заговорам, восстаниям и всяческим другим революционным действиям; во Франции, где вследствие этого правительство никоим образом не может с уверенностью полагаться на армию и где вообще обстоятельства гораздо более благоприятны для внезапных восстаний, чем в Германии, — даже во Франции социалисты всё более и более приходят к убеждению, что для них прочная победа возможна лишь в том случае, если они предварительно привлекут на свою сторону широкую массу народа, то есть в данном случае крестьян. Терпеливая пропагандистская работа и парламентская

«   » 19

деятельность признаны и там ближайшей задачей партии. Успехи не заставили себя ждать. Завоёван не только целый ряд муниципалитетов; в палатах заседают 50 социалистов, и они уже свергли три министерства и одного президента республики. В Бельгии рабочие в прошлом году завоевали избирательное право¹³ и одержали победу в четверти избирательных округов. В Швейцарии, Италии, Дании, даже в Болгарии и Румынии социалисты имеют своих представителей в парламентах. В Австрии все партии пришли к единодушному выводу, что невозможно более преграждать нам доступ в рейхсрат. Мы непременно туда проникнем, спор идёт лишь о том — через какую дверь. И даже если в России соберётся знаменитый Земский собор^* — это национальное собрание, созыву которого так тщетно противится молодой Николай, — мы можем с уверенностью рассчитывать, что будем и там иметь своих представителей.

Само собой разумеется, что из-за этого наши товарищи за границей ни в коем случае не отказываются от своего права на революцию. Ведь право на революцию является единственным действительно «историческим правом» — единственным, на котором основаны все без исключения современные государства, в том числе и Мекленбург, где дворянская революция закончилась в 1755 г. «договором о наследовании», этим действующим ещё и поныне достославным документом феодализма¹⁴. Право на революцию настолько прочно вошло в общее сознание, что даже генерал фон Богуславский только на основе этого народного права и выводит право на государственный переворот для своего императора.

Но что бы ни происходило в других странах, германская социал-демократия занимает особое положение, и этим, по крайней мере на ближайшее время, определяется её особая задача. Два миллиона избирателей, которых она посылает к урнам, а также молодёжь и женщины, которые, не будучи избирателями, стоят за ними, составляют самую многочисленную, самую компактную массу, решающий «ударный отряд» интернациональной пролетарской армии. Эта масса составляет уже сейчас более четверти всех поданных голосов, и она всё время растёт, как доказывают дополнительные выборы в рейхстаг, выборы в ландтаги отдельных государств, в муниципалитеты и в промысловые суды. Её рост происходит так же стихийно, так же непрерывно, так же неудержимо и вместе с тем так же спокойно, как какой-нибудь процесс, происходящий в природе. Все попытки

«   » 20

правительства помешать этому оказались безуспешными. Мы можем уже теперь рассчитывать на 2 миллиона избирателей. Если так будет продолжаться, мы завоюем к концу этого столетия большую часть средних слоёв общества, мелкую буржуазию и мелкое крестьянство, и вырастем в стране в решающую силу, перед которой волей-неволей должны будут склониться все другие силы. Способствовать не покладая рук этому росту, пока он сам собой не перерастёт через голову господствующей правительственной системы, не уничтожать этот крепнущий с каждым днём ударный отряд в авангардных схватках, а сохранять его в неприкосновенности до решающего дня^* — вот наша главная задача. И только одно средство могло бы временно задержать и даже отбросить на некоторое время назад непрерывный рост социалистических боевых сил в Германии: крупное столкновение с войсками, кровопускание, как в 1871 г. в Париже. Со временем мы преодолели бы и это. Нельзя стереть с лица земли партию, насчитывающую миллионы, для этого не хватит всех магазинных ружей Европы и Америки. Но это задержало бы нормальный ход развития, в критический момент мы остались бы, возможно, без ударного отряда, решающая битва^** была бы отсрочена, отдалена и стоила бы более тяжёлых жертв.

Ирония всемирной истории ставит всё вверх ногами. Мы, «революционеры», «ниспровергатели», мы гораздо больше преуспеваем с помощью легальных средств, чем с помощью нелегальных или с помощью переворота. Партии, называющие себя партиями порядка, погибают от созданного ими же самими легального положения. В отчаянии они восклицают вместе с Одилоном Барро: la légalité nous tue, законность нас убивает¹⁵, между тем как мы при этой законности наживаем упругие мускулы и красные щёки и цветём, как вечная жизнь. И если мы не будем настолько безрассудны, чтобы в угоду этим партиям дать себя втянуть в уличную борьбу, то им в конце концов останется лишь одно: самим нарушить эту роковую законность.

Тем временем они составляют новые законы против переворота. Опять-таки всё поставлено вверх ногами. Разве сегодняшние фанатичные враги переворота не были вчера сами

«   » 21

ниспровергателями? Разве мы вызвали гражданскую войну 1866 года? Разве мы прогнали короля ганноверского, курфюрста гессенского, герцога нассауского из их родовых, законных, наследственных земель и захватили эти земли?¹⁶ И эти ниспровергатели Германского союза и трёх корон божьей милостью жалуются на переворот! Quis tulerit Gracchos de seditione querentes?^* Кто может позволить поклонникам Бисмарка бранить переворот?

Но пусть они проводят свои законопроекты против переворота, пусть делают их ещё более свирепыми, пусть превращают весь уголовный кодекс в каучук, — они достигнут лишь того, что представят новое доказательство своего бессилия. Для того чтобы ущемить социал-демократию всерьёз, им придётся прибегнуть ещё к совершенно другим мерам. Против социал-демократического переворота, которому в настоящий момент идёт на пользу как раз соблюдение законов, они могут пустить в ход лишь переворот со стороны партий порядка, переворот, который не может произойти без нарушения законов. Г-н Рёслер, прусский бюрократ, и г-н фон Богуславский, прусский генерал, показали им единственный способ, который можно было бы, пожалуй, пустить в ход против рабочих, не позволяющих себя вовлечь в уличную борьбу. Нарушение конституции, диктатура, возвращение к абсолютизму, regis voluntas suprema lex!^** Смелей же, господа, тут нечего болтать, тут надо действовать!

Но не забывайте, что Германская империя, как и все мелкие государства и как все современные государства вообще, — продукт договора: во-первых, договора между государями и, во-вторых, договора между государями и народом. Если одна сторона нарушает договор, то теряет силу договор в целом, и другая сторона также освобождается от обязательств. Это великолепно продемонстрировал нам Бисмарк в 1866 году. Если вы, следовательно, нарушите имперскую конституцию, то социал-демократия тоже будет свободна от своих обязательств и сможет поступить по отношению к вам, как она сочтёт нужным. Но что именно она сделает, — эту тайну она вряд ли поведает вам теперь^***.

Почти ровно 1600 лет тому назад в Римской империи тоже действовала опасная партия переворота. Она подрывала религию и все основы государства, она прямо-таки отрицала, что

«   » 22

воля императора — высший закон, она не имела отечества, была интернациональной; она распространилась по всем провинциям империи, от Галлии до Азии, и проникла за её пределы. Долгое время она действовала скрыто, вела тайную работу, но в течение довольно уже продолжительного времени она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы выступить открыто. Эта партия переворота, известная под именем христиан, имела много сторонников и в войсках; целые легионы были христианскими. Когда их посылали присутствовать на торжествах языческой господствующей церкви для оказания там воинских почестей, солдаты, принадлежавшие к партии переворота, имели дерзость прикреплять в виде протеста к своим шлемам особые знаки — кресты. Даже обычные в казармах притеснения со стороны начальников оставались безрезультатными. Император Диоклетиан не мог долее спокойно смотреть, как подрывались в его войсках порядок, послушание и дисциплина. Он принял энергичные меры, пока время ещё не ушло. Он издал закон против социалистов, — то бишь против христиан. Собрания ниспровергателей были запрещены, места их собраний были закрыты или даже разрушены, христианские знаки — кресты и т. п. — были запрещены, как в Саксонии запрещены красные носовые платки. Христиане были лишены права занимать государственные должности, они не могли быть даже ефрейторами. Так как в то время ещё не было судей, как следует выдрессированных по части «лицеприятия», судей, наличие которых предполагает внесённый г-ном фон Кёллером законопроект о предотвращении государственного переворота, то христианам было просто-напросто запрещено искать защиты в суде. Но и этот исключительный закон остался безрезультатным. Христиане в насмешку срывали текст закона со стен и даже, говорят, подожгли в Никомедии дворец, в котором находился в это время император. Тогда он отомстил массовым гонением на христиан в 303 г. нашего летосчисления. Это было последнее из гонений подобного рода. И оно оказало настолько сильное действие, что через 17 лет подавляющее большинство армии состояло из христиан, а следующий самодержец всей Римской империи, Константин, прозванный церковниками великим, провозгласил христианство государственной религией.

Ф. Энгельс

Лондон, 6 марта 1895 г.

---

«библиотека след. глава» содержание