Гомо Сум

ГИЛЛЕЛИЗМ.

Проект решения еврейского вопроса.

I.

Читатели евреи! Во имя будущности десятимиллионной массы наших братьев, повсюду гонимых и презираемых, страдающих уже так много столетий и обречённых по-видимому ещё на дальнейшие страдания без какого-либо предвидимого конца, мы позволяем себе обратиться к Вам с предложением, для которого мы просим вашего благосклонного внимания.

Но обращаем ваше внимание на то, что вы услышите от нас слова новые, к которым ухо ваше ещё не привыкло. Просим вас поэтому не судить о предлагаемом нами деле по тому первому впечатлению, которое оно произведёт, может быть, на ваше непривычное ухо, а серьёзно и беспристрастно обдумать и прочувствовать его. Сионисты в первую минуту, может быть, закроют свои уши на слова наши, полагая, что мы ещё не достаточно созрели в еврейском патриотизме, чтобы понять всё значение сионизма; мы должны поэтому заметить, что мы когда-то сами принадлежали к самым горячим сионистам и были таковыми уже в то время, когда большинство теперешних сионистов ещё стояло совершенно вдали от этого движения; и мы отказались от этой идеи не вследствие недостаточной любви к ней, а только вследствие неумолимых доводов разума, которые окончательно убедили нас, что сионизм есть только увлекательный плод недостаточного понимания сущности еврейского вопроса и что он этого вопроса ни на волос не ослабит даже в том случае, если бы мечта эта и могла когда-либо осуществиться. На рутинёров непривычное предложение наше в первую минуту произведёт, может быть, впечатление чего-то химерического; но если они хорошо вдумаются в слова наши, они легко убедятся, что идея наша вызвана, напротив, именно рядом разочарований и желанием положить наконец предел бесконечному кормлению народа нашего бесплодными фантазиями в роде мессианизма набожной массы, сионизма, искусственных фальшивых компромиссов и т. п. Цель наша состоит именно в том, чтобы дать нашим страдающим братьям исход реальный, практический, нечто осязательное, ясно и легко исполнимое и притом не в отдалённом сомнительном будущем, а уже теперь, безусловно, без колоссальных капиталов и сверхъестественных сил.

Во имя чего мы страдаем и обрекаем на страдания детей наших? Когда дети наши задают нам этот вопрос, почва под нашими ногами колеблется и мы начинаем давать самые запутанные и софистические ответы. Но людям интеллигентным не подобает подставлять свою спину под удары бессознательно, а людям благородным не подобает обречь на бесконечное гонение и презрение детей своих и целый ряд потомства своего с индифферентною беззаботностью, не уясняя себе, к чему и во имя чего это делается. Итак, кто мы такие и во имя чего мы страдаем?

Когда предки наши были ещё людьми глубоко верующими, ответ на поставленный выше вопрос был вполне ясен: „Все люди, исповедующие „единственно истинную” религию, т. е. еврейскую, составляют один народ братьев, где бы они ни жили, каким бы языком они ни говорили и откуда бы они ни происходили, ибо все эти земные вопросы не имеют никакого значения перед вопросом главным, т. е. вопросом о религии. Все же не исповедующие еврейской религии совершенно нам чужды, хотя бы они целые сотни лет жили с нами на одной земле, имели бы с нами один разговорный язык (например немцы христиане с немецкими евреями, испанцы христиане с совершенно обыспанившимися испанскими евреями), или хотя бы они имели несомненно одинаковое с нами происхождение (например разные семитические народы)”. Почему и к чему мы страдаем? „Потому что так Бог велел; но придет Мессия и т. д. и т. д.” Во имя чего мы страдаем? „Во имя святой правды”. Эти ответы были настолько ясны и удовлетворительны, что с ними можно было смелою душою ходить на костры и переносить все утончённые муки инквизиции; эти ответы отец мог смело давать своим детям и не только вполне удовлетворять их, но сознавать, что совесть его перед ними вполне чиста.

Но когда стены гетто стали падать, когда евреи подобно другим народам стали проникаться светским образованием и религиозные верования наши начали слабеть, интеллигенция наша начала терять почву под ногами и ответы на поставленные выше вопросы стали всё более и более затуманиваться. Переставши верить, что вся цель человеческой жизни состоит в стремлении к возобновлению жертвоприношений в Иерусалимском храме, интеллигентные евреи стали замечать крайнюю беспочвенность своего положения. „На всём земном шаре”, говорили они, „все люди считают своей родиной ту страну, в которой они действительно родились, где родились и работали их отцы и деды, где они с самого рождения сжились с землей, населением, фауной и флорой, с климатом и всеми атмосферическими особенностями, без которых они уже тосковали бы и чахли, где всё им знакомо и дорого; мы же в нашей фактической родине держим себя как чужие, называем родиной отдалённую, совершенно чуждую уже нам страну, в которой 2000 лет тому назад жили наши предки. Все люди называют своим родным, любят и лелеют тот язык, на котором они действительно говорят, — мы же называем своим языком тот, на котором даже 2000 лет тому назад никто из наших предков уже не говорил. Зачем мы сковали живущую ещё религию наших предков с давно, давно умершею уже национальностью и страной их?” Так давно уже говорили интеллигентные евреи, и под влиянием идей, посеянных французской революцией, у интеллигентных евреев, потерявших старую почву под ногами, появилась и постепенно укреплялась новая формула: „мы французы, немцы, поляки и т. д. Моисеева вероисповедания”. Многие из наших братьев в различных странах ещё крепко держатся этой формулы; но для всякого человека, умеющего рассуждать и не закрывающего слепо глаза на очевидные факты, теперь не подлежит уже сомнению, что формула эта основана на софизме и фальши, что это есть искусственно и насильственно созданный компромисс, с которого обыденные факты жизни на каждом шагу грубо срывают плохо приклеенную маску. Формула эта фальшива в обеих своих половинах. Когда например наши польские братья говорят самым искренним и даже фанатическим образом „наша Польша, наш польский язык, наши польские имена” и т. п., поляки-католики отвечают им: „пошёл! ты жид, а не поляк; все твои не дипломатизирующие братья говорят открыто, да и ты сам говоришь постоянно в твоей синагоге, когда мы тебя не видим, что вы составляете особый народ израильский, что вы ничего общего с нами не имеете, что ваша страна Палестина; польскому языку ты только научился, чтобы маскировать себя перед нами, родной же язык твой есть жаргон, которым говорят все твои необразованные братья и которым будут говорить и твои потомки, если они обеднеют и вместо того, чтобы быть вышколенными докторами или адвокатами, должны будут быть ремесленниками или носильщиками. Ваши имена это Мойше и Ицек, или в крайнем случае Моисей и Исаак, и вы только переделываете их для того, чтобы мы вас не узнавали, и крадёте для себя имена от святых совершенно чуждой вам католической церкви. Мы вас и так не любили бы, как не любим всякой чужой нации и религии; но когда мы видим, как вы прилизываетесь к нам и подшиваетесь под нашу шкуру, мы бесконечно презираем вас. Не лезьте к нам, потому что мы вас знать не хотим”. Такова фальшь первой половины упомянутой формулы. Не менее фальшива и вторая половина формулы. Вы, интеллигентные евреи, употребляющие для себя определение „Моисеева вероисповедания”, говорите ведь прямую ложь, так как вы ведь ничего общего с этим вероисповеданием не имеете, вы не веруете, не исполняете того, что принято называть Моисеевой религией, и даже стыдитесь её и тщательно скрываете её. Но даже и в этой лжи вашей вы не последовательны, потому что последовательность в этой путанице понятий невозможна. Когда дети ваши говорят вам: „если единственным отличительным признаком нашим есть то, что мы Моисеевой религии, то почему вы не учите нас этой религии, почему мы не исполняем её?” — тогда у вас являются какие-то смутные угрызения совести, вы ведете детей в синагогу, где они впрочем вследствие чуждости языка ничего не понимают, говорите им об израильском народе, о чисто национальных еврейских законах и праздниках, а затем сознаёте, что это фальшь, противоречащая вашим убеждениям и вашей новопринятой национальности, и вы опять долго молчите и вы бьётесь как рыба в сети, и вам неловко смотреть в глаза вашим детям, а дети ваши с грустью чувствуют какую-то пустоту и фальшь. То, что существует под именем Моисеевой религии, есть религия абсолютно и исключительно еврейско-национальная, и называть себя например поляком Моисеевой веры есть то же самое, что называть себя портным сапожнической профессии. Кто же вы наконец такие? Какие-то летучие мыши, бросающиеся из лагеря в лагерь, от птиц к четвероногим, и не знающие, к кому себя причислить? Это тяжёлая фальшь, которой ни один нормальный человек долго выносить не может, а поэтому детям или внукам всех этих лиц, объявивших себя немцами, поляками и т. п. Моисеева вероисповедания, раньше или позже, после долгой и тяжёлой душевной борьбы, приходится искать спасения в единственно возможном для них исходе — в перемене религии вопреки собственному убеждению. Как ни индифферентными они нам кажутся, в действительности каждый из них совершает этот шаг с болью в сердце, сознавая смутно, что он делает какую-то ложь, какую-то измену, но не имея другого выхода.

На смену обанкрутившейся идее об арийцах Моисеева вероисповедания явилась в последние два десятилетия новая идея — идея сионизма. „Мы не поляки, немцы и т. п.”, говорят сионисты, а евреи по национальности, помимо религии, и как таковые мы должны стремиться к самобытности и самостоятельности на земле наших предков”. Идея эта не новая, а существует уже 2000 лет, только раньше она не выходила из области религиозных книг и поэзии, а теперь старается входить в практику. Почва для этой идеи всегда была готова, так как благодаря своей религии евреи с самого детства изучают библию и пропитываются любовью, хотя чисто платоническою, к этим прекрасным картинам прошлого. Так, под влиянием рассказов детских лет, у всех народов всегда готова почва для идей о золотом веке, о различных мессианизмах, о царстве тысячи и одной ночи, и достаточно иногда толчка, чтоб идеи эти вызвали движение масс, часто полное увлечения, но к сожалению всегда только временное и скоропреходящее, вследствие отсутствия реальных опор. Между подобными вспышками фантастического увлечения и реальными массовыми стремлениями есть огромная разница. Так, например, у всех действительно существующих народов, потерявших самостоятельность, идея возрождения, т. е. свержения чужого ига, существует непрерывно, с большею или меньшею надеждою на исполнимость этого стремления, но всегда ясно и сознательно; такое сознательное и непрерывное стремление существовало и у евреев, пока они действительно существовали ещё как народ, хотя и порабощённый, т. е. жили на одной земле и говорили одним (хотя и не библейским уже) языком; но когда еврейского народа фактически не стало, стремление к возрождению еврейского народа превратилось в мечту чисто религиозную, которой никто социально-политического значения уже не придавал. Под политической формой сионизма стремление это явилось в последнее время искусственно и искусственно же пропагандируется. Но как эта идея ни увлекательна, холодный разум к сожалению срывает с неё весь ореол её прелести. Идея эта, как основанная на чувствах, раз запавши в сердце, с трудом удаляется оттуда. Но помните, что мы, еврейская интеллигенция, обязаны думать о миллионах тёмных братьев наших, и что когда дело касается будущности всех этих братьев наших, нам увлекаться поэзией непростительно.

Прежде всего констатируем тот факт, что народ еврейский давно, давно уже не существует, а существуют рассеянные по всему миру люди, связанные между собою только одинаковостью веры или внешнего ярлыка этой веры и благодаря этому также одинаковостью страданий, вызванных исключительно принадлежностью к этой вере. Выражение „еврейский народ”, которое по традиционной привычке употребляется нами и преследователями нашими, есть только следствие иллюзии, обмана чувств и укоренившейся метафоры, подобно тому, как о портрете какого-нибудь лица мы говорим обыкновенно „вот такое-то лицо”, хотя лицо это давно уже умерло и в портрете оставило нам только тень свою. Основываясь исключительно на чувствах своих, сионисты скажут, что мы играем словами и что дело не в названии, а в сути; поэтому мы ниже покажем, на каком обмане чувств основана иллюзия о еврейском народе, а пока разберём вопрос теоретически.

Выясним себе сначала, что такое народ. Если миллионы людей рассеянных по всему свету имеют рыжие волосы, они имеют между собою этот один общий признак; но можем ли мы их благодаря этой общности назвать народом? Очевидно нет. Если они из-за этих рыжих волос подвергаются одинаковым насмешкам толпы, одинаковому недоверию или преследованию, основанному на предрассудке, тогда они имеют уже между собою много общего; но назовёте ли вы их поэтому народом? Очевидно нет. Какие же общие признаки требуются для того, чтобы какая-нибудь группа людей могла называть себя народом?

Обыкновенно мы называем народом большую группу людей, говорящих одним языком, живущих на одной земле, представляющих одно самостоятельное политическое целое, исповедующих одну веру и т. п. Это народ нормальный. Отнимите у народа постепенно один из этих признаков за другим, и он превращается в народ ненормальный, больной, но всё-таки кое-как ещё продолжает существовать и может ещё стремиться к выздоровлению. Отнимите у народа — возьмём для примера положим народ польский — политическую самостоятельность, — это будет удар до того тяжёлый, что многие ошибочно считают подобный народ даже уже мёртвым, но народ всё-таки остаётся народом. Нанесите ему ещё более тяжёлый удар, удар небывалый и страшный, вырвите его с корнем из родной земли и рассейте его так по всему миру, чтобы он нигде не составлял большинства, а повсюду исчезающее меньшинство, — тогда наступит его агония и ему предстоит скоро умереть, разложиться и раствориться в окружающих элементах; но даже после этого убийственного удара, пока он, хотя рассеянный, ещё говорит своим языком, он ещё живёт, и о всех рассеянных членах его все ещё скажут: „это поляки”. Но пусть исчезнет польский язык, и тогда существование польского народа окончательно и бесповоротно прекращается и переходит в область истории. Если бы после такого исчезновения языка все члены этой нации даже на веки веков сохранили каким-либо способом свою родословную самым строгим образом, если бы каждый из них даже имел какой-нибудь определённый органический признак, делающий общее происхождение их несомненным, никто всё-таки тогда (т. е. после потери языка) не скажет уже об них: „это поляки”, а в крайнем случае скажут об них только: „это потомки существовавшего когда-то польского народа”, подобно тому, как есть потомки готов, галлов, кельтов и т. п., но нет уже самих народов этих. Ибо язык есть именно та связь, которая делает ту или другую группу людей народом. Представьте себе, например, что каким-нибудь чудом сербы потеряли свой язык и заговорили по-польски, — существовал ли бы тогда сербский народ? Нет, вы сказали бы тогда, что Сербия населена поляками, несмотря на то, что они и местом жительства, и происхождением, и религией совершенно отличаются от поляков Привислянского края; и они не только называли бы себя поляками, но постоянно тяготели бы к Польше, ибо язык именно и есть то, что творит народ. В Австрии есть различные народы, которые, с тех пор как история их знает, жили и живут всегда рядом друг возле друга, несравненно ближе друг к другу, чем например воронежцы с вологодцами; они имеют одно государство, одну религию и т. д., и всё-таки они представляют совершенно чуждые и враждебные друг другу народы исключительно только потому, что они говорят различными языками; между тем австрийские немцы и пруссаки отличаются друг от друга и местом жительства, и государством, и религией, а всё-таки, благодаря исключительно единству их языка, мы должны и тех и других соединять под именем немецкого народа, и сами они друг к другу тяготеют. Ибо язык есть самое священное достояние человека; на нём он мыслит, радуется и печалится, с ним связано его самосознание, а следовательно и его индивидуальное существование. Если бы не было различия языков, не было бы и различия народов: существовали бы тогда группы локальные, политические, религиозные, но не национальные. Насколько немыслимо отделить друг от друга понятия „язык”, и „народ”, видно из того, что в некоторых языках оба эти понятия прямо обозначаются одним и тем же словом.

Мы, рассеянные по всему миру евреи, не имеющие не только политической самостоятельности и какой-либо определённой населяемой территории, но главное — не имеющие самого необходимого фундамента народности — языка, не представляем собою никакого народа, а мы составляем только группу людей, имеющих одну общую религию, или вернее приписанных к одной религии, так как многие из нас этой религии даже не исповедуют. Некоторые, правда, говорят, что у нас есть свой язык, древне-еврейский; но вы ведь знаете, что это неправда. Этот язык принадлежал когда-то народу, жившему в отдалённой древности, но мы с ним ничего общего не имеем; если бы не религия наша, мы бы этого языка и знать не хотели; этот язык для нас так же труден и чужд, как для всякого не-еврея. Правда, специально у нас с вами, любезные читатели, есть общий язык, на котором говорили наши отцы и деды, на котором большинство из нас самих говорило в детстве и часто говорит ещё и теперь — это жаргон. Если бы мы этот язык культивировали и заставили бы говорить на нём наших детей и внуков, то это дало бы нам право называть себя особым народом. Это был бы действительный народ, а не фиктивный; но ни с евреями других стран, ни с Палестиной этот народ кроме религии не имеет ничего общего, и тяготеть без фальши он должен был бы только к своей действительной родине, т. е. к западной России и Польше, и к своему действительному языку, т. е. к жаргону. Такое национальное самосознание было бы, если не желательно, то по крайней мере естественно; но так как культивирование такого западно-русско-немецкого народа, признающего Балтийско-Черноморскую полосу своей родиной, а жаргон своим языком, ни одной из еврейских партий не признаётся ни желательным, ни мало-мальски целесообразным или имеющим какие-либо шансы на будущность, то мы об нём говорить совершенно не будем *).

„Но”, скажете вы, „у нас есть общее происхождение, общая история, общая судьба и страдания, общие обычаи”. Но всмотритесь повнимательнее в эту историю, и вы увидите, что уже от двух тысячелетий она не представляет собою и тени какой-либо истории народа, а совершенно несомненно составляет собою исключительно только историю религиозной группы. К этой истории целиком принадлежал и принадлежит всякий человек, исповедующий еврейскую религию, хотя бы даже ещё отец его ничего общего с еврейством и Палестиной не имел: с момента принятия им еврейской веры он входит в еврейскую историю; с другой стороны всякий не исповедующий еврейской религии не имеет с еврейской историей ровно ничего общего, хотя бы ещё дед его был самым преданным евреем. Может ли следовательно быть какое нибудь сомнение в том, что та история, которую мы по древней привычке, когда-то в отдалённой древности имевшей основание, называем ошибочно историей еврейского народа, есть не что иное, как исключительно только история еврейского вероисповедания? То же самое и с нашей судьбой и с нашими обычаями, которые не содержат в себе ни капли чего-либо народного, чего-либо Палестинского, и общность которых происходит исключительно только от общности нашей религии и жизненных условий, вызванных этой религией. Единственный слабый признак, который нашим националистам даёт ещё некоторое право называть нас народом, есть общность нашего происхождения. Но во-первых эта общность происхождения далеко не так несомненна, как многим — под влиянием опять-таки религиозных традиций и формул — кажется. Вспомните о множестве людей, выпадавших из еврейства в другие народы, (например исчезновение десяти колен, т. е. ³/₄ всего народа, ещё в отдалённой древности, массы постоянно принимавших и принимающих иные религии); вспомните множество людей посторонних, вливавшихся в еврейство (например массы новообращённых евреев в последнюю эпоху Рима, когда люди принимали ведь не только христианство, но и еврейство; целый народ Хазарский, принявший еврейство и несомненно общавшийся с другими евреями; еврейские неофиты за границей и потомки многих „жидовствующих” и „субботников” в России и т. п.). Мнимый тип еврейский не имеет в себе ничего расово-органическаго, а является только продуктом известного рода воспитания. Но не будем об этом распространяться, а допустим, что действительно все евреи происходят от Израиля, а все неевреи не от Израиля; что же из этого следует? Разве живой народ творится запылёнными историческими хартиями и родословными? Какому из существующих народов есть какое-нибудь дело до того, кем были в отдалённой древности его предки, были ли они израильтянами, филистимлянами, скифами, готами, гуннами, германцами и т. п.? Это дело историков, а не народа, который своего происхождения не чувствует и чувствовать не хочет, если его не связывают какие-нибудь узы фактически ещё существующие, т. е. если общность существующего ещё родного языка не делает его взаимно связанным между собою народом, или общность веры не делает его взаимно связанной между собою религиозной группой. Отнимите вы эти фактические узы, и тогда завтра же всякая связь между бывшими членами прежней массовой единицы моментально прекращается и члены становятся друг другу навсегда и окончательно совершенно чуждыми и знать друг друга не захотят, хотя бы даже известно было самым несомненным образом, что все они несколько тысяч лет тому назад имели одного общего отца. Что, например, связывает между собою финнов и венгерцев, хотя несомненно известно, что они не только одного происхождения, но что они составляли один народ даже сравнительно очень недавно, когда евреи давно уже единого народа не представляли? Для тех, которые сомневаются, что общность происхождения (если даже допустим несомненность таковой у евреев) в народном самосознании не играет ровно никакой роли, приведём следующее простое математическое вычисление: Два человека, имеющие общего отца, чувствуют друг к другу сильную привязанность и взаимные обязанности; у двух человек, имеющих общего деда, т. е. у двоюродных братьев, эта привязанность, как известно, уже по крайней мере в четыре раза слабее; у двух человек, имеющих общего прадеда, эта привязанность уже по крайней мере в 16 раз слабее, и они уже в большинстве случаев почти совершенно чужды друг другу; наконец два человека, имевшие общего прапрадеда, уже обыкновенно ровно ничего общего между собою не имеют. Если же по истечении каких-нибудь 100 лет общность происхождения в значении своём доходит уже почти до нуля, то вычислите, какое значение она должна иметь после 3000 лет!!... Разумеется, что абсолютно никакого. И если немец привязан к немцу, русский к русскому и т. п., то это ничуть не вследствие происхождения, а исключительно только от того, что членов каждой из этих групп взаимно связывает общность различных уз современных, например общность языка, территории, веры и т. п.; а так как у какого-нибудь французского еврея с русским евреем нет ни общего языка, ни территории и т. п., то их следовательно связывает исключительно только общность религии. Когда русский народ перешёл из язычества в православие, он ничуть не перестал быть русским народом; если бы он сегодня принял лютеранство, он всё остался бы тем же народом, потому что членов его связывает в единое народное целое общность языка; но пусть так называемый еврейский народ примет сегодня другую религию, и тогда моментально еврейский народ навсегда исчезнет бесследно. Не правда ли? Можете ли вы сомневаться в этом? Можете ли вы даже вообразить себе еврейский народ без еврейской религии? Если же мы сознаём, что с уничтожением еврейской религии моментально и окончательно исчез бы еврейский народ, то это уже доказывает вполне ясно и несомненно, что еврейского народа нет и что евреи составляют только группу людей, связанных между собою исключительно только религией, невзирая разумеется на то, исполняют ли они действительно предписания этой религии или только причисляют себя к исполняющим её.

Вы скажете, может быть, что полная зависимость так называемого еврейского народа от религии есть только временная, обусловленная теперешним политическим положением евреев; мы дадим вам поэтому ещё следующий пример: Представьте себе, что несколько сот тысяч евреев основали в Палестине самостоятельное государство, но через некоторое время приняли другую религию (например христианство или магометанство), что же тогда будет? будете ли вы или кто-нибудь другой называть их тогда евреями? Нет, признайтесь, что нет! Эти полнокровнейшие евреи, эти евреи par exellence, которые имеют по-видимому совокупность всех данных для того, чтобы считаться еврейским народом, так как они происходят от евреев, живут в стране своих предков евреев и основали специальное, политически самостоятельное еврейское государство, а отличаются от нас только религией (которую наши националисты ошибочно ставят на задний план), их никто называть евреями не будет, они из еврейской истории будут совершенно вычеркнуты и с так называемым еврейским народом и вопросом ничего общего иметь больше не будут (по крайней мере через несколько поколений), между тем как мы, рассеянные по миру, не говорящие одним языком, не живущие в стране евреев, не представляющие политической единицы, а имеющие между собою только общность религии, будем продолжать по прежнему называть себя еврейским народом и влачить за собою еврейский вопрос. Если в сочетании a—|—b—|—c—|—d мы можем b, c, и d заменить какими угодно членами и сочетание всё-таки будет носить имя „еврей”, а с изменением члена „a” сочетание совершенно перестаёт носить имя еврей, хотя бы b—|—c—|—d остались неизменёнными, то ясно как Божий день, что вся сущность того, что мы называем „еврей”, кроется только в члене „a”. Может ли после всего этого быть какое нибудь сомнение в том, что сущность еврейства заключается в еврейской религии (хотя бы она существовала только номинально, а ничуть не исполнялась) и что вся наша борьба за еврейство сводится только к борьбе за религию, а всё остальное, за что мы боремся и страдаем, представляет только следствия этой религии. Как это ни покажется парадоксальным, особенно той еврейской интеллигенции, которая ни о какой религии знать ничего не хочет, оно всё-таки в действительности остаётся непреложной и неумолимой истиной, и те, которым под влиянием модных и совершенно неприменимых к еврейству лозунгов кажется, что они борются в еврействе за что-то другое кроме религии, только бессознательно обманывают себя самих. Мы можем менять язык, страну, платье, обычаи, идеалы, дух, телесные особенности, политическое положение, экономические условия, словом всё, что хотите, и мы всё-таки останемся для себя и для других теми же евреями; но стоит нам переменить религию — и весь еврейский вопрос сразу для нас исчезает, хотя бы мы даже и в еврействе, и в новопринятой религии были полными атеистами и вся наша принадлежность к той или другой религии ограничивалась только ярлыком, только простою припискою. Весь еврейский вопрос заключается только в еврейской религии. Просим читателя хорошенько уяснить себе это, ибо от точного уяснения себе этой основной и единственной причины еврейского вопроса зависит и точное решение его.

Вы скажете, может быть: „если евреи связаны между собою только религией, то почему же еврей, даже совершенно не верующий, чувствует себя так неуютно между не-евреями, а так уютно между евреями, точно между родными? не доказывает ли это, что евреев связывает между собою ещё нечто другое кроме религии?” Нет, ибо это чувство мы себе совершенно ложно истолковываем. Присмотритесь внимательно к этому чувству, и вы увидите, что то чувство, которое привязывает вас к другому еврею, основано исключительно только на общности религии, хотя бы ни вы, ни ваш собеседник этой религии не держался; эта общность религии даёт вам гарантию, что ваш собеседник не назовёт вас жидом, не отнесётся к вам с презрением, как к какому-то парию, не будет в вас видеть врага, которого Талмуд, может быть, воспитал Бог знает на каких гадостях, что он провёл свои детские годы в тех же верованиях, праздниках, что и вы, а одинаковость детских впечатлений сближает людей даже и тогда, когда вера, вызвавшая эти впечатления, давно уже исчезла. Все эти чувства, привязывающие еврея к еврею, основаны следовательно исключительно только на религии и связанных с нею явлениях. Если к некоторой группе евреев нас привязывают ещё какие-то другие чувства, то это чувства чисто местные, не имеющие ничего общего ни с панъюдаизмом, ни с Палестиной. Так например литовский еврей чувствует себя хорошо в обществе литовского еврея потому, что кроме вышеуказанной связи религиозной их обоих связывает ещё общность духа, вынесенного из литовских местечек, общность воспитания и воспоминаний, общность жаргона, который дорог им невольно, как язык детства, общность ударов и правовых ограничений, под которыми они живут, благодаря своей религии. Вы видите, следовательно, что это чувство взаимного расположения евреев друг к другу есть не какое-то национальное самосознание, а просто следствие общности религии, или религиозного ярлыка, и связанной с этим общности положения.

Кто же мы такие? Мы — по крайней мере при теперешних условиях — не русские, не поляки, не немцы, но вместе с тем мы... также не еврейский народ. Мы потомки евреев (да и то не с полною несомненностью), но мы не еврейский народ, так как такого народа теперь нет, как нет например народа протестантского. Будучи разрозненными группами, связанными между собою только общностью религии, мы в национальном отношении единого еврейского народа давно уже не составляем, выкристаллизоваться по естественным своим языкам и местам жительства в новые отдельные народы не имеем никаких шансов, а влиться в окружающие народы, благодаря национально-сепаратическому духу нашей религии, не имеем возможности. Мы в национальном отношении следовательно обречены на вечное висение между небом и землёю, и в этом-то и состоит весь трагизм нашего положения. Мы представляем собою предполагаемых потомков когда-то бывшего народа, мы представляем собою материал, из которого можно составить новый будущий народ; но теперь мы народа не составляем. На только что сказанное мы просим читателя обратить внимание, так как иначе ему покажется странным, что мы, отрицая существование еврейского народа, ниже сами будем говорить о будущности еврейства как народа. Если мы найдём нужным составить из себя народ, то между этим будущим народом ново-еврейским и бывшим народом древне-еврейским будет существовать историческая связь, так как мы, теперешние безнародные евреи, благодаря своему предполагаемому происхождению, являемся связующим звеном между обоими народами. Будущий новоеврейский народ следовательно будет иметь полное право рассматривать историю бывшего Палестино-израильского народа как древний период своей собственной истории; но идентифицировать себя с бывшим Палестино-израильским народом теперешние евреи не имеют ни малейшего логического основания, так как они только предполагают себя происходящими от сказанного народа, но не имеют в себе ни капли из всего того, что из древних евреев творило особую и единую народную группу под формою израильского народа. Следовательно и идентифицировать свои идеалы с идеалами бывшего когда-то Израильского народа у теперешних евреев нет ни малейшего логического основания, и если подобная совершенно несообразная идентификация многими евреями ещё делается, то это происходит только под влиянием ненормальной религии нашей, которая теперешних последователей своих всё ещё называет тем же именем, которым она называла давно исчезнувших древних последователей своих. Если идеалами наших отдалённых предков были их родная Палестина и их родной библейский язык, то это было вполне естественно; но если мы, теперешние евреи, давно уже не имеющие ничего общего ни с Палестиной, ни с библейским языком, хотим сделать эту страну и этот язык своими идеалами, то это не только совершенно лишено всякого логического основания, но и совершенно противоестественно.

Вы видите следовательно, что древне-израильский национализм, а следовательно и вызванный им сионизм, как естественный идеал сам для себя у нас не существует и существовать не должен. Но может быть сионизм хорош с утилитарной точки зрения, т. е. может быть он хорош как способ для прекращения страданий наших братьев? Если Палестино-израильский народ умер, то может быть полезно было бы, чтобы мы искусственно воскресили его? Может быть для материального и нравственного спасения миллионов людей, страдающих за еврейскую веру, полезно объединить их тем языком, на котором когда-то говорили иудеи, соединить их на той земле, которая когда-то была населена иудеями, дать им там политическую самостоятельность и т. д.?

Как ни увлекательна подобная мечта с первого раза, зрелое обмышление заставляет ответить на поставленный выше вопрос: „Нет, положительно нет! это утопия, которая сбыться не может, а если бы она даже когда-либо могла сбыться, то она в конце концов ни к чему не повела бы”. Во-первых, снимите на минуту, сионисты, пелену с увлечённых глаз ваших и посмотрите, как шатки, как детски-фантастичны те данные, на которых вы строите свои надежды. Вы говорите: „Мы заселим Палестину и затем поднимемся против Турции, или, как вы говорите, мы останемся верными подданными Турции, но на каких-то особых условиях и правах; мы соберем деньги и откупим Палестину от Турции, устроим государство, будем иметь консулов и т. д.” Но если даже допустить, что у нас есть огромные силы, что есть много миллионов капитала, что есть сотни тысяч евреев готовых тронуться со своих мест и пойти в Палестину, то неужели вы думаете, что Турция, которой сионизм ведь известен, смиренно допустит такую обширную колонизацию, которая могла бы стать для неё опасной? Ведь с нами, живущими вне её, ей даже и бороться не придётся, — она просто не будет нас впускать, что она уже теперь делает, хотя ей с нашей стороны абсолютно ни малейшая опасность ещё не угрожает; а если она за большие деньги и согласится открыть нам вход, то кто же ей запретит при малейших признаках нашего окрепления сказать нам: „стой! больше не впускаю!”? Неужели вы думаете, что государства так легко покупаются, особенно ещё такой огромной важности край, как Палестина, который ведь не может быть сравнен с какою-нибудь ничего не значущей Аляской? Под влиянием такой прекрасной декорации, как конгрессы, народное знамя, народный банк, раздутые сведения о массах подписываемых акций, одобрительные слова тех или других лиц, вы энтузиазмированы; но беспочвенный энтузиазм скоро проходит, оставляя после себя ещё большее угнетение духа. Государства не покупаются и за миллиарды, не говоря уже о тех крошечных суммах, которыми вы можете когда-либо располагать. Если даже допустить, что эта утопия сбылась, то как вы соедините в один органический народ чуждые друг другу еврейские элементы, не имеющие общего языка и не имеющие ничего общего кроме религии, да и то даже общей только с виду и с названия, но непримиримо различной у разных партий по сущности своей? Напрасно вы ссылаетесь на примеры других народов, которые по вашему мнению воскресли, например греки, болгаре и т. п.; тут не может быть ни малейшего сравнения, ибо те народы никогда не умирали, они жили на своей земле, имели свой язык, и им оставалось только свергнуть с себя навязанное им иго, а не воскресить себя. Но допустим наконец, что все фантазии, одна другой неисполнимее, каким-то чудом сбылись, — что же тогда будет? В самом лучшем случае в Палестину перейдёт с течением времени один миллион евреев, а девять миллионов, т. е. почти всё еврейство, волей-неволей останется на своих местах, и что же с ними будет? Как не родившиеся в Палестине, они не могут даже иметь своих консулов; но будем уже фантазировать дальше и допустим, что каким-то фокусом всё внепалестинское еврейство приписалось к Палестинскому подданству и стоит под защитой консулов, — что же они выиграют? Что никто не посмеет их бить и резать без суда? но ведь для получения этого права им не нужно консулов, ибо этим правом они, по крайней мере официально, пользуются повсюду уже и теперь, и никаких новых прав консулы для них не выработают; против ненависти же и презрения окружающих не защитят их никакие консулы. В глазах мира жиды останутся жидами, и всё останется по старому. Выиграет, следовательно, только одна очень незначительная часть еврейства, которая будет иметь возможность пойти в Палестину; всё же остальное огромное большинство, которое не будет иметь возможности уйти туда, не только ничего не выиграет, но положение их ещё значительно ухудшится, ибо тогда-то именно наши преследователи получат некоторую моральную почву под ногами и на каждом шагу будут кричать нам: „убирайтесь в свою Палестину!” Но наконец даже упомянутая небольшая горсть евреев в самой Палестине, выиграет ли хоть она что нибудь? Нет, ибо действительные картины будущей Палестины будут очень сильно разниться от поэтических картин бывшей Палестины. De jure Палестина принадлежит теперь Турции; допустим, что совершился ряд чудес и Палестина перешла в руки евреев, тогда ведь и им она будет принадлежать только de jure; de facto же Палестина давно уже принадлежит и будет всегда принадлежать могущественному христианскому миру, который на каждом шагу имеет там самые священные святыни свои, об устранении или ослаблении которых не дерзнёт мечтать даже самый отчаянный фантазёр и утопист. Как жалко же было бы там положение евреев в роли мнимых хозяев страны! в так называемом доме своём им было бы гораздо хуже, чем на чужбине, ибо на каждом шагу они были бы связаны, всё было бы им запрещено. В своём доме евреям не захочется быть смиренными рабами, и стычки с христианами вечно будут; но как бы евреи ни были даже смиренны, они исконных врагов не удовлетворят, вечно будут крики на так называемое еврейское нахальство, всё это будет горько отзываться на евреях всего земного шара; евреи в Палестине будут вечно как на вулкане; они будут там в положении тех евреев, которые когда-то в Малороссии арендовали церкви и были потом бесчеловечно вырезаны; не прекратятся в Палестине давления и волнения до тех пор, пока наконец всё это не кончится опять изгнанием евреев.

Подведём же теперь итог всему вышесказанному, и мы поймём, что сущность сионизма состоит в следующем:

Мы знаем, сионисты, что слова наши будут вам неприятны и вы, может быть, заткнёте себе уши, ибо трудно отречься от мечты, в которую верить хочется; трубные звуки, военные гимны и заманчивые миражные картины легко воспламеняют и опьяняют, и этим объясняется то модное увлечение сионизмом, которое охватило теперь такое множество наших братьев. Но не будем детьми, играющими в солдаты и самоуверенно выступающими в своей детской комнате против бури и скал, львов и тигров; помните, что от нас ждут спасения 10 миллионов страдающих братьев наших и что нам непозволительно заниматься поэзией и мечтать, но что мы обязаны мыслить.

II.

Что же нам делать? Оставаться в теперешнем положении невозможно, ибо оно несносно и мы непременно должны искать выхода из него, если уже не ради себя самих, то ради детей и потомков наших и ради миллионов тёмных беспомощных братьев наших, которые от нас, интеллигенции, ожидают и вправе ожидать спасения. Но те дороги, которые нам до сих пор указывались, а именно псевдоассимиляция и сионизм, составляют, как мы выше доказали, ни на чем не основанную и ни к чему не ведущую игру слов и пустую фантазию. Что же, спрашивается, нам делать и в чём искать спасения?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны прежде всего хорошенько и основательно уяснить себе сущность, главную причину нашего исключительного положения между народами, словом сущность и причины „еврейского вопроса”. Причин этих как будто искали и сионисты, но они совершали своё исследование слишком поверхностно и субъективно: без всякой самостоятельной критики они ухватились слепо за ту причину, которая была ошибочно выставлена в отдалённой древности, а именно: наше изгнание из земли нашей, наш „голус”; под влиянием бессознательной традиции они ухватились за один из симптомов нашей болезни и указали на него как на суть и причину, ни на минуту не задавая себе вопроса, есть ли этот симптом действительно причиной или только одним из следствий нашей болезни и исчезнет ли болезнь с устранением этого симптома, если он вообще устраним без удаления вызвавшей его причины.

Посмотрим, в чем состоит наш „голус” и откуда он явился. Обыкновенно объясняют его следующим образом: „В древности еврейский народ был побеждён и обессилен и сыны его должны были рассеяться по чужим странам; оттуда начался голус и бесконечные страдания евреев”. Но нетрудно доказать, что это объяснение ложное. Из истории нам известно ведь очень хорошо, что не одни евреи были побеждены, обессилены и рассеяны; такая судьба постигла раньше или позже все известные нам древние народы, которые взаимно убивали, поглощали и заменяли друг друга на мировой арене. Следовательно, лишь только какой-нибудь из этих народов был побеждён, для него в силу вышеприведённого объяснения сейчас же должен был начаться голус и вечный „вопрос”. А так как в течение всей истории человечества таких народов и народцев было огромное множество, то следовательно теперь должно было бы быть бесчисленное множество различных „голусов” и „вопросов”. А между тем известно, что из всего огромного множества древних народов, которые лишились своей самостоятельности, только один еврейский народ подвергся такому странному и беспримерному в истории явлению, как наш многовековой и в будущем по-видимому бесконечный голус. Ясно, следовательно, что причина нашего исключительного и ненормального положения кроется не в том, что наши отдалённые предки были когда-то побеждены и лишены земли своих отцов; а если не в этом явлении кроется причина еврейского вопроса, то следовательно уже наперёд можно было бы сказать, что не в устранении этого явления заключается решение еврейского вопроса.

Наше исключительное и ненормальное положение вызвано не потерей земли и самостоятельности — потерей, выпавшей на долю всех древних народов — а чем-то другим, присущим специально нам. Вот это „нечто специально наше”, которое так отличило нашу историю и судьбу от истории и судьбы других народов, мы и должны прежде всего отыскать, если мы желаем узнать истинную причину возникновения еврейского вопроса, а следовательно и дорогу, ведущую к его разрешению.

Всякий народ, оказавшийся раз в положении евреев, т. е. побеждённый и разгромленный настолько, что о политическом его оживлении уже не могло быть речи, подвергался постепенно следующим метаморфозам: если это был народ слабый и с низкою степенью культуры в сравнении с народом победившим, он просто всасывался в окружающие элементы, принимал постепенно их язык, веру, нравы, и по истечении некоторого времени совершенно исчезал из истории; если побеждённый народ в сравнении с победителями обладал одинаково могучим духом и высокою культурою, тогда он не исчезал в окружающих элементах, а только смешивался с ними, создавая постепенно народ новый, средний, не идентичный ни с бывшими победителями, ни с бывшими побеждёнными; если наконец побеждённые стояли на более высокой степени культуры, чем победители, тогда они, несмотря на свою побеждённость, прямо всасывали в себя победителей и создавали народ, который, правда, носил имя победителей, но по духу и сущности своей гораздо более напоминал побеждённых. Так, например, разгромленный и рассеянный по всему тогдашнему миру Римский народ номинально исчез, правда, из истории, но в действительности он во многих местах только преобразился в народы с чисто римским характером (романские народы). Таким образом мы видим, что побеждённость и политическая уничтоженность нисколько не составляли исключительного удела евреев, а выпали раньше или позже на долю всех народов, проживших известное количество столетий; но все эти народы, каким бы духом и характером они ни обладали, на какой бы ступени культуры они ни стояли, после своего политического уничтожения подвергались мало-помалу одному и тому же великому и непреложному закону истории: взаимному всасыванию и смешению с окружающими элементами. И хорошо им было: некоторое короткое время они страдали, но, по мере смешения элементов, эти страдания мало-помалу совершенно исчезали, побеждённые вместе с победителями, слившись воедино, шли вперёд, постоянно омлаждая человечество, заменяя в нем одряхлевшие элементы более юными, испортившиеся соки более свежими. Один только еврейский народ воспротивился этому общему закону истории, и когда течение событий сказало ему „умри и смешайся с окружающими тебя элементами”, он бессознательно ответил: „я не могу умереть!” И вот тогда возникает несчастная фигура вечного жида, который в течение веков и тысячелетий бродит по миру без отдыха и пристанища, гонимый и преследуемый, дряхлый и согбенный; бесконечный ряд народов один за другим умирает на его глазах, а он упорно стоит, вечно и вечно, словно живой протест против самых элементарных законов природы и истории.

Вот в этой-то нашей невозможности исторически умереть, т. е. смешаться с окружающими элементами, растворяясь в них или растворяя их в себе и создавая вместе с ними новые народы, в этой тупой и бесцельной окаменелости и бесплодности, которая не приносит нам ни радости, ни славы, в этом заключается то единственное „нечто”, которым наша история разнится от истории других народов и благодаря которому она приняла такое ненормальное течение; в этой невозможности ни всасывать, ни всасываться, заключается, следовательно, первоначальная и фундаментальная причина всего „еврейского вопроса”. Наш „голус”, как мы видели из многочисленных исторических аналогий, представляет, следовательно, не причину нашей болезни, а только одно из следствий её. Он заключается в нас самих, он создан нами самими, он тесно и нераздельно связан с сущностью и внутренним строем еврейства и поэтому никогда не исчезнет до тех пор, пока мы не изменим этой сущности нашей. Политическую самостоятельность теряли многие народы, и немало таких народов есть и в наше время; но голус и соединённая с ним озлобленная ненависть и презрение со стороны окружающих достались в удел одним только евреям и проходят красною нитью через всю их историю. Едва успели сыновья Якова положить начало еврейскому народу, народ этот уже уходит к Египтянам в голус, и уже возникает антисемитизм, так разительно напоминающий уже не только сутью, но даже формою и пускаемыми в ход выражениями антисемитизм современный! Но тогда ещё легко было вывести евреев из голуса, так как они всё-таки были все вместе и говорили одним языком. Они опять основали самостоятельный народ и государство. Но не успели они слишком долго насладиться самостоятельностью, как они опять попадают в голус — не в обыкновенное порабощение подобно другим народам, какому они подвергались уже раньше, например со стороны филистимлян, а в типичный, беспримерный у других народов, еврейский голус, опять-таки с тем озлобленным антисемитизмом, который во всем так разительно напоминает антисемитизм современный (сравните например слова Гамана со словами теперешних антисемитов!). Но и из этого голуса им как-то удалось ещё выйти благодаря тому, что он продолжался недолго, что они были все вместе и говорили одним языком, — хотя и то освободились они не собственною доблестью, а только благодаря невозможной в наше время милостивой прихоти персидского царя. Не успели они устроиться, как уже опять начинается ряд порабощений, а вслед за этим опять является в третий раз типичный, ни у какого народа не встречаемый „голус”, но на этот раз уже голус тяжёлый и окончательный, который тянется уже почти два тысячелетия и которому конца уже никогда не предвидится, ибо с того времени условия жизни уже сильно, очень сильно переменились! Евреи уже не живут вместе где-нибудь в двух шагах от Палестины, а рассеяны по всему земному шару; язык свой и возможность понимать друг друга они давно потеряли, условия для массовых переселений народов давно уже исчезли; возвращение нескольких десятков тысяч евреев в Палестину было бы уже только каплей в море, которая не заставила бы всё остальное еврейство исчезнуть, а еврейской истории концентрироваться на этих нескольких десятках тысяч; чудес теперь уже нет, а милостивые капризы какого-нибудь государя, которому подчинены были бы одновременно и Палестина, и всё еврейство, теперь уже немыслимы; сама Палестина давно уже не представляется тем индифферентным для мира куском земли, как когда-то, и полна непреодолимых препятствий для нас. Словом теперь о возвращении еврейского народа в Палестину, как мы выше доказали, не может уже быть и речи; если бы даже миллиону евреев удалось основать опять в Палестине еврейское государство, это — как мы выше доказали — голуса остальных девяти миллионов, т. е. почти всего еврейства, не только не уничтожило бы, но ни на волос не ослабило бы. Наконец если даже допустить такую детскую фантазию, что каким-либо сверхъестественным чудом все евреи переселились бы в Палестину — мы по аналогии с тремя бывшими уже голусами, а тем более теперь, при разобранном нами выше „вулканическом” характере Палестины, должны ожидать, что через несколько десятков или сотен лет всё равно наступит... новый, четвёртый голус! Ибо как теоретические размышления, так и сравнение истории евреев с историей других народов показывает нам вполне ясно и неоспоримо, что причины еврейского голуса находятся не вне еврейства, а внутри его, в самой сущности и в самом строе еврейства. Всякая попытка решить еврейский вопрос без устранения этого рокового элемента из самой сути еврейства должна следовательно всегда оставаться совершенно бесплодной. Не в политическом положении нашем кроется причина вечного еврейского вопроса, а в самом строе еврейства.

Нам, евреям, пришлось разочароваться уже во многих ложных надеждах, и увлечься теперь новою иллюзией, обещающей нам решение еврейского вопроса путём устранения какого-нибудь ничего не значащего побочного явления вместо основной причины наших страданий — нам уже не простительно. Мы находили причину еврейского вопроса в нашей темноте, — мы просветились, и на нас стали ещё больше нападать; мы мечтали о достижении гражданских прав, как о каком-то даже не достижимом, самом идеальном и окончательном решении еврейского вопроса, — мы во всей западной Европе уже достигли этого, а наше положение там всё-таки не стало лучше. Теперь мы увлеклись мечтой о восстановлении древнего еврейского государства — мечта уже совершенно несбыточная, как мы выше доказали; но если бы даже мы достигли её исполнения, мы опять-таки, после самых тяжёлых и колоссальных жертв, с горьким разочарованием убедились бы, что положение наше нисколько не стало лучше и что общемировая ненависть к нам не только не уменьшилась, но даже ещё увеличилась! Перестанем же наконец обманывать себя самих модными и громкими фразами и на основании их увлекаться паллиативами, поищем корня еврейского вопроса и постараемся устранить зло в этом корне; только тогда будет возможно решение еврейского вопроса. Корень всего еврейского вопроса кроется, как мы видели выше, в еврейской религии; следовательно не остаётся никакого сомнения в том, что решение еврейского вопроса возможно только и единственно путём изменения еврейской религии, а всякие остальные попытки решения еврейского вопроса будут только тратой времени и переливанием из пустого в порожнее и взамен за наши тяжёлые жертвы дадут нам только новый ряд разочарований и постоянное ухудшение нашего положения.

Где же в еврейской религии находится то роковое „нечто”, которое легло тяжёлым бременем на всю судьбу евреев, на всю их историю, и от самого начала возникновения еврейской религии до наших времён и до нескончаемого времени будущего обрекло евреев на вечные страдания, на вечную ненависть и презрение окружающих, словом на вечный „голус”, на тот типичный еврейский голус, которого мы не встречаем ни у одного из когда-либо живших или живущих народов и который у евреев за очень небольшими перерывами является неразлучным спутником всей их бесконечно долгой исторической жизни и всякий раз, будучи временно отброшен, неминуемо является опять? Кроется ли это роковое нечто в основной религиозно-философской идее еврейской религии? Нет; мы видим различные религии с самыми различными идеями, от самых возвышенных до самых низких, и нигде основа религии голуса не вызывает. Основная идея еврейства ведь совершенно та же самая, что у христианства, однако эта идея у христиан никакого голуса не вызывает. Кроется ли это нечто в законах и церемониях иудаизма? Опять-таки нет, по той же самой причине, о которой мы только что говорили. Это „нечто” целиком кроется в одном пункте еврейства, а именно: в спаянности религии с национальностью. Этим пунктом действительно еврейская религия роковым образом отличается от всех других религий.

Когда первые евреи впервые произнесли несчастные слова „Бог заключил с нами завет”, тогда положено было начало бесконечному еврейскому голусу, и невольно хочется видеть в этом тяжёлое наказание со стороны разгневанного Божества за профанацию и эгоистическую национализацию Его имени. Ни в одной более или менее выдающейся религии, ни монотеистической, ни языческой, мы ничего подобного не встречаем. Нечто с виду похожее, но ничуть не идентичное, мы встречаем, правда, у языческих народов древности и у современных диких племён; но это сходство только кажущееся: там мы имеем дело не с Богом всего мира, который заключил будто бы союз специально с одним народом, а с богами местными, не с религиозной идеей, а с заведомо национальною принадлежностью, такою же, как местный язык, обычаи и т. п. Такая религия могла быть национальною и при этом всё-таки нисколько не влиять на судьбу своих приверженцев; эти последние, переселяясь в новую страну, вполне естественно и без малейших препятствий со стороны совести начинали поклоняться новым богам, ибо им казалось вполне натуральным, что каждая страна имеет особых богов, которым новоприбывшие должны поклоняться и которые вполне равносильны богам их родины. Выражение „твой бог будет отныне моим богом” было таким же обычным, естественным и никого не шокирующим явлением, как выражение „твоя страна будет отныне моей страной, твой язык моим, твоя семья моей”. Все эти народы, следовательно, несмотря на мнимо-национальные религии свои, могли вполне свободно взаимно всасываться между собою. Когда же появлялась где-нибудь религия как мировоззрение философское, всё равно, было ли это языческое или монотеистическое, она ничего общего с национальностью не имела и считала бы подобную общность с религиозной точки зрения даже прямым абсурдом; таковы например религии Конфуция, Будды, Магомета. Эти религии опять-таки не являлись, следовательно, ни малейшим препятствием для взаимного всасывания народов, с тою только разницей, что религии высшие по отношению к низшим теряли, правда, способность всасываться, но зато в той же мере приобретали увеличенную способность всасывать, причём от всасываемых ими адептов низших религий они никогда не требовали отречения от своей национальности. Одни только евреи возымели несчастную мысль дать миру этически-философское мировоззрение и вместе с тем тесно и неразлучно связать его с одной национальностью! И горько они поплатились за это! Еврейская религия, которая по существу своему призвана была разлиться широкой волной по всему миру, с самого начала обложила себя оковами и явилась миру не как монотеизм, а как иудаизм. И этим она уже при самом рождении своём принесла с собою на свет Божий приговор вечного голуса своим адептам, так как сделала для них совершенно невозможной всякую всасываемость и даже прямо почти всякое общение с окружающими элементами, делая их таким образом повсюду вечно чужими. Всасываться в чужие народы они не могли потому, что их религия признает только одного Бога для всех стран, и Бог этот не может быть заменяем; всасывать в себя они тоже не могли, потому что их религия дана не всем тем, которые ищут истины и соглашаются исполнять данные законы, а только сынам Израиля. Большинство законов, праздников, повелений, вложенных в уста самого Бога, следовательно неотменимых, приноровлено специально к еврейскому народу, еврейскому государству, еврейской истории. Наконец самая первая из самых фундаментальных заповедей еврейской религии гласит: „Я Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской”. Следовательно для всякого не-израильтянина по происхождению еврейская религия по самому существу своему оказывалась всегда недоступной и прямо обидной и вызывающей, какой-то эгоистической окаменелостью, которая не способна ни всасываться, ни всасывать в себя и всем колет глаза и мешает. Всякая другая семья на месте сыновей Якова, переехавши в Египет, не имела бы никаких страданий, — ведь такие переселения семейств происходят во множестве сплошь да рядом: они скоро приросли бы к новой родине, сжились бы с Египтянами, начали бы сливать Египтян с собою, т. е. распространяли бы свою веру, или, наполовину смешавшись с Египтянами, положили бы там же начало новому государству; евреям же достался в удел голус со всеми его подробностями, которые так типично и так специфически для одних только евреев повторялись потом всё наново и наново почти во всей будущей истории евреев: полною отчуждённостыо и беспочвенностью, озлобленной ненавистью и презрением со стороны окружающих, гетто, и т. п. И в этом была не вина евреев, потому что нельзя же допустить, что семья Якова была создана из иной плоти и крови, чем всё остальное человечество; виноват был в этом только тот нигде во всем мире кроме еврейства не встречаемый религиозный национализм, который несчастным образом лег краеугольным камнем в основу еврейской религии и который делал для евреев всегда недоступным всякое общение с окружающим миром. Эта каменная стена, которою еврейство себя окружило, вызывала против них всегда ненависть и презрение даже в то время, когда они ещё составляли одну семью, жили все вместе и говорили одним языком; но тогда по крайней мере это отчасти уравновешивалось теми благами, которые давала национальность; теперь же, когда от еврейской национальности, как мы видели выше, давно уже не осталось ни следа, мы оказываемся прикованными просто к трупу. Локально-родовая форма еврейской религии в настоящее время является уже не только философско-религиозным абсурдом, но и полнейшим анахронизмом; и до тех пор, пока эта форма будет существовать, страдания евреев никогда, никогда не прекратятся ни от либерализма народов, ни от сионизма, и через 100 и через 1000 лет к еврейству всегда с одинаковой силой будут относиться вещие слова Гейне: „Das Judenthum ist keine Religion, es ist ein Unglück”.

Итак, резюмируя всё изложенное нами, повторяем: Несмотря на кажущийся религиозный индифферентизм нашего века, несмотря на то, что теперь принято говорить так мало о религиях, а так много о расах, нациях, экономических вопросах и т. п., всё несчастие евреев и весь еврейский вопрос заключается исключительно только в еврейской религии; не в вере, которая принадлежит к области философии и которая у интеллигентного антисемита такая же, как у интеллигентного еврея, у крещёного еврея такая же, как у некрещёного, а именно в религии, в религиозном строе. Решение еврейского вопроса и уничтожение еврейского голуса возможно следовательно только путём изменения еврейской религии.

Тут является вопрос, следует ли нам изменить свою религию, чтобы этим путём спасти от страданий своё потомство? Если бы мы знали, что те стороны нашей религии, за которые мы страдаем, заключают в себе нечто возвышенное и идеальное, мы изменить их не должны были бы, хотя бы даже нам приходилось страдать за них в десять раз больше теперешнего; но впрочем... тогда бы мы и не страдали, потому что сознание исполняемого долга, сознание того, что мы страдаем за великую идею, с избытком вознаграждало бы нас за наши страдания. Но так как мы, интеллигентные евреи, все сознаём, что та внешняя форма еврейской религии, на которую мы указали как на причину всех еврейских страданий, не содержит в себе ровно ничего особенно идеального, так как она ничуть не составляет наших убеждений, мы её совершенно не исполняем, видим в ней только пустой звук и часто даже просто стыдимся её, — то спрашивается, во имя чего мы страдаем и обрекаем на страдания детей наших? Во имя фантома, пустого фантома, которому мы сами не приписываем никакого значения! Если человек сам добровольно, без всякой цели и идеи, топит себя в болоте, то это глупо; но если он из-за одной слепой традиции, потерявшей для него всякий смысл, даёт там тонуть своим слепым братьям, своим беспомощным детям, и не делает ни малейшей попытки вывести их оттуда, то это уже не глупо, а прямо нечестно. Еврейская религия, которая по основной идее своей представляет величайшее и гениальнейшее произведение человеческого ума и сердца, — силою изменившихся обстоятельств, к которым мы не приноровились, превратилась к сожалению в подобное несчастное болото, в котором все мы тонем, сами не зная уже, во имя чего; поэтому стараться вывести оттуда себя, своих братьев и детей, мы не только можем, но мы должны, мы обязаны это сделать. Со стороны наших предков упорное отстаивание старых еврейских форм было похвально и благородно, ибо они были убеждены, что в этом кроется святая истина и спасение; с нашей же стороны это было бы только нечестным малодушием, непростительным индифферентизмом, которого никакие софистические фразы оправдать не могут; ибо мы знаем хорошо, что в сохранении внешнего еврейства в смысле специального союза Бога с сынами Израиля нет никакой возвышенной идеи и что в нем кроются только вечные страдания миллионов братьев наших. Подобно тому, как мы, раз убедившись в гибельности невежества, обязаны были извлечь из него народ наш, несмотря на то, что приходилось ломать традиции, казавшиеся народу священными, так и теперь, убедившись, что теперешняя форма еврейства не содержит в себе ничего священного, а только гибель и страдания, которым никогда конца не будет, мы должны вывести из неё братьев наших, а не сидеть сложа руки или кормить народ беспочвенными фантазиями и оправдывать наше поведение любовью к традициям. Мы должны помнить, что тёмные братья наши имеют в нас своих единственных опекунов и что за их судьбу мы несём тяжёлую ответственность перед своею совестью.

Мы должны, следовательно, изменить еврейскую религию. Изменить следует, разумеется, прежде всего тот элемент, который, как мы видели выше, составляет всю суть и причину вечных еврейских страданий, т. е. ложно-национальность религии, которая на несколько тысячелетий остановила в еврействе всякую способность диффузии и возможность свободной эволюции, а затем одновременно надо уже изменить и все те вредные наслоения, которые накопились на еврействе в течение бесконечного голуса, связали евреев во всех отношениях по рукам и ногам, насильственно сузили им выбор занятий, наложили губительную печать на их характер и весь образ их деятельности, и ту чистую, высокую религию, о которой мечтал Моисей и которую так точно поняли пророки, превратили в предмет всеобщего презрения и издевательства всего мира.

Мы знаем, конечно, что мы слишком бессильны для того, чтобы сразу изменить религию десяти миллионов человек; но мы к подобной утопии и не стремимся. Мы желаем только основать сначала скромную и небольшую реформированную еврейскую общину, которая, будучи лишена всех отрицательных сторон теперешнего еврейства, представила бы собою нравственное убежище для всех тех, которым злосчастный еврейский вопрос вырвал всякую почву из-под ног; общину, которая имела бы все данные для того, чтобы постепенно втягивать в себя всё большие и большие массы еврейства до тех пор, пока наконец всё еврейство будет перелито в эту новую форму и из группы людей всюду презираемой и чужой превратится постепенно в группу людей всюду уважаемую и приросшую к натуральной родной почве без малейших сделок со своею совестью.

В первую минуту читатели вероятно очень скептически отнесутся к словам нашим. Им известно, что возникали уже различные реформированные секты, что они еврейского вопроса нисколько не решали, а оканчивались только полнейшим фиаско, и читателям покажется, что и мы хотим теперь преподнести им одну из таких смехотворных сект. Успокойтесь, читатели: между нашим предложением и этими сектами есть только случайная общность названия, но ничего больше, ничего больше. С упомянутыми реформаторами мы сходимся под одним общим именем только случайно, подобно тому, как под общим именем реформаторов платья могли бы сойтись врач, требующий отмены данного платья ради целей гигиенических, и модный портной, требующий реформы данного платья в угоду салонному капризу. Разница между одним и другим громадная! В то время, как упомянутые реформаторы меняли религию только для себя, руководясь просто наугад тем, что им нравится или не нравится, что для них удобно или неудобно, что по их мнению понравится окружающим или нет, — мы предлагаем приступить к реформе еврейской религии только постольку, поскольку мы в этой религии нашли корень и единственную причину всего еврейского вопроса. Из всего сказанного нами выше читатель уже наперёд поймёт, что мы не предложим ему реформу как какую-то переходную забаву, которой суждено продержаться несколько месяцев и исчезнуть, а что мы предложим провести реформы (если они будут одобрены еврейской интеллигенцией) осторожно, последовательно и систематически, по строго обдуманному плану, руководясь не пустыми капризами моды, а серьёзным опытом истории, имея постоянно в виду не мелкий личный комфорт маленькой группы, а будущность той десятимиллионной массы, для постепенного притягивания которой наша община назначается. Мы не порвём без надобности с традициями, которые в религиозных вопросах играют огромную роль и устранение которых обрекает всякую реформу на неминуемое фиаско; мы не оторвём себя эгоистически и легкомысленно от нашей массы, оставляя её на произвол судьбы, а себя самих ставя в положение людей, которые от своих отстали, а к чужим не пристали. Упомянутые нами попытки не могли быть жизнеспособны уже просто потому, что в самой основе их лежала не какая-нибудь здоровая и честная идея, а стремление к смерти: реформаторы стыдились еврейства и хотели как можно больше стушевать его. Мы же, напротив, как читатели увидят, стремимся к тому, чтобы нашу вероисповедную группу укрепить, чтобы открыто, и гордо выставить её напоказ перед всем миром, но только дать ей твёрдую почву, дать ей здоровую и нормальную жизнь и, прекратив её вечное заискивание, обезьянничание и самоунижение, сделать её достойною жизни и заставить людей уважать её. Наше предложение реформ вызвано только желанием достигнуть решения еврейского вопроса; в этом следовательно духе только оно и будет нами проводимо, в отличие от тех легкомысленных эфемерных оторвавшихся от еврейства сект, с которыми наше предложение ничего общего не имеет.

Тут первая мысль, которая вероятно инстинктивно придёт в голову нашим читателям, будет следующая: „Национально-религиозное еврейство заключает в себе какую-то особую силу, против которой всякие попытки окажутся напрасными; это еврейство в течение тысячелетий до сих пор не исчезло, а следовательно и в будущем не исчезнет, несмотря на всякие усилия и теории; еврейская масса никогда от узаконенной веками формы теперешнего еврейства не откажется”. Но мнение это, несмотря на свою кажущуюся историческую силу, вполне ошибочно: вся кажущаяся назидательность еврейского бессмертия моментально исчезнет, если мы логически уясним себе причины этого странного бессмертия. Отличается ли еврейский народ действительно какою-то особою жизненностью, как могло бы показаться на первый взгляд? Нет, история нам показывает, напротив, что может быть ни один народ не бросал своего языка и своей земли, т. е. всего своего национального „я”, так скоро, как евреи, и что от евреев давным-давно не было бы уже и следа, если бы не их религия. Стойкою оказалась, следовательно, только еврейская религия. Но действительно ли она имеет в себе нечто вечного? Уже a priori можно сказать, что религия, как принадлежащая к области убеждений, индивидуальной жизни не имеет, а может держаться только так долго, пока не появляется новое убеждение, лучшее и более истинное. С появлением этого последнего убеждения первое обрекается на неминуемую смерть, хотя бы оно раньше держалось в течение тысячелетий и хотя бы казалось, что масса растерзает всякого, кто осмелится тронуть в прежнем убеждении хоть один волосок. Так говорит нам логика и так говорят нам многочисленные факты из области человеческой мысли и человеческих религий. Каждый народ, каждый без исключения, упорно держался своей старой религии, сжигая живьём первых проповедников религии новой, и судя по этому упорству, казалось, что и в миллион лет он прежней своей веры не изменит, — а между тем проходило всего каких-нибудь 50 лет со дня появления первых проповедников — и народ оказывался всею массою перешедшим к новой религии. Отчего же одни только евреи так упорно держатся своей религии, несмотря на то, что во всех остальных отношениях они оказались гораздо менее стойкими, чем другие народы, и что на них ведь производилось всегда давление гораздо более жестокое, чем на все другие народы, если уже допустить мысль, что народы меняли религии под давлением и приказом своих правителей или победителей? Созданы ли евреи из другой глины, чем все народы, как говорят враги наши? Нет, причина этой стойкости очень натуральная: В то время как отдельные личности могут менять свою религию вопреки своим убеждениям, из-за материальных выгод, массы никогда этого делать не могут, ибо массовая нечестность, массовая сделка с совестью невозможна; целые народы могут поэтому менять религию только тогда, когда новая религия стоит выше старой. Языческие народы легко принимали христианство, но никакие силы в мире не могли бы заставить какой-нибудь христианский народ принять язычество. Когда языческие народы встретились с христианством, они нашли в нём нечто высшее и должны были уступить; евреи же в отношении к христианству оказались в странном и исключительном положении: вначале евреи принимали христианство очень охотно, и первые христиане, как известно, рекрутировались почти исключительно из евреев; но потом, при всей возвышенности чистого христианского учения, евреи встретились там с догматом персонификации, которого они, как воспитанные веками на известных религиозных принципах, принять никоим образом не могли; пропагандировать же свою религию они тоже не могли, вследствие генеалогически-национального характера этой религии. Таким образом они оказались в оригинальном безвыходном положении, беспримерном во всей истории человечества: рассеянные между народами, они не могут ни раствориться в них, ни растворить их в себе. А так как религия, как и всякий формальный устав вообще, не может постепенно сам собою затираться без сознательного постановления, как затираются язык, обычаи и т. п., и так как массовое постановление со стороны евреев принять чужую религию, противоречащую их основным убеждениям, невозможно потому, что массовая сделка с совестью никогда не мыслима, то поэтому изолированность евреев остаётся вечною, производя ложное впечатление чего-то необыкновенно стойкого и жизненного. Преследуйте евреев сколько угодно, и еврейство всё-таки не исчезнет; превратите всех евреев поголовно в атеистов, и еврейская религия всё-таки не исчезнет и все эти атеисты будут всё-таки продолжать называть себя исповедующими еврейскую религию, а к христианству себя не припишут. Но в этом ничуть не заслуга и не вина евреев, ни еврейской религии. Евреи не созданы из другой плоти и крови, чем другие народы. Кажущаяся стойкость и жизненность староформенного еврейства происходит только от тех непреодолимых стен, которыми окружающие религии благодаря своим невозможным для евреев догматам, а еврейская религия благодаря своему генеалогически-национальному характеру обставили еврейство. Мы просим обратить внимание на этот факт, ибо только этот факт объясняет всю историю евреев в последние две тысячи лет и всю ненормальность их положения. В этом естественном обстоятельстве кроется весь секрет всей сверхъестественной жизненности евреев и их бесконечного висения между небом и землёю. Стойкость и жизненность еврейства не кроются в нем самом, а только в тех стенах, которыми он окружён; каждый народ, попавши в подобное исключительное положение, вопреки собственной воле и характеру оказался бы таким же никогда не умирающим „вечным жидом”. Самый слабый ягнёнок, несмотря на все терзания, будет поневоле держаться упорнее самого мужественного льва, если вы окружите его стенами, которых он перескочить не может. В положении такого ягнёнка находится и еврейский народ, нисколько не обладая какою-либо сверхъестественною стойкостью, какую многие ошибочно ему приписывают, принимая следствия за причину. Вникните в это хорошенько, потому что в этом кроется вся суть еврейского вопроса. Пробейте стену и дайте евреям возможность без немыслимой массовой лжи и унижения выйти на нейтральную почву, которая возвратит им утраченную ещё в отдалённой древности способность всасывать и всасываться, и всё легендарное упорство и стойкость староформенного еврейства исчезнет как сон. Те массы, которые стоят теперь гранитною скалою на традициях времён давно минувших, пересыплются на новую почву гораздо легче и скорее, чем можно было бы предположить. Та же самая сплошная фанатическая масса, которая теперь кажется вам абсолютно недоступной для нового учения, через 50 или 100 лет будет вероятно таким же массовым фанатическим стражем нового учения, если, разумеется, последнее будет ей дано в доступной её чувствам конкретной форме, а не в виде холодной абстрактной философии. Примеры этому мы видим в истории народов на каждом шагу, а евреи — повторяем — не созданы из другого материала, чем иные народы, а только находились до сих пор в исключительных условиях. Такую нейтральную спасительную почву для еврейского народа мы именно желаем создать под формой гиллелизма, который, начавшись с малой общины, будет скоро расти и усиливаться и постепенно поглотит в себя всё еврейство, превращая его из группы людей презираемой, всюду чужой и напрашивающейся — в группу людей уважаемую, приросшую, подобно всем людям, к матери-земле, сознающую и охраняющую своё собственное достоинство. Мы изложим сначала в кратких словах сущность гиллелизма, а затем объясним, каким образом такое по-видимому скромное дело, как основание первой общины гиллелитов, положит начало постепенному, но безостановочному и верному, реальному и благородному решению еврейского вопроса.

III.

Гиллелизм есть новая религиозная партия, которую предполагается нами создать на лоне существующей до сих пор еврейской религии, если наше настоящее обращение к еврейской интеллигенции найдёт достаточный отклик в их сердцах. Гиллелизм есть та же самая еврейская религия, которую дал нам Моисей и которую проповедывали пророки, но освобождённая от той посторонней примеси, которая в своё время была необходима, но теперь давно уже стала полнейшим анахронизмом.

Религия гиллелитов не новая. По идее своей она существует с незапамятных времён в сердцах всех людей, а главный принцип её был формулирован ещё 2000 лет тому назад рабби Гиллелем, имя которого наша религия и носит. Наша религия есть только практическое и конкретное осуществление той религии, которая теоретически в своё время была установлена великим Гиллелем.

Прежде чем мы перейдём к изложению сущности гиллелизма, мы должны обратить особенное внимание наших слушателей на следующее обстоятельство: Благодаря тому факту, что мы употребляем повсюду выражение „наша религия”, „гиллелитская религия” и т. п., наше обращение на многих читателей произведет вероятно такое впечатление, будто мы хотим выступить с какою-то новою верою!! Настоятельно просим читателей отбросить всякую подобную мысль, так как она была бы совершенно ложна. Мы не имеем ни малейшего поползновения выступить с какою-либо новою верою. Появление новой веры в наше время вообще уже немыслимо; а если бы таковая и могла когда-нибудь ещё появиться, то во всяком случае не мы дерзнули бы явиться основателем её. Это мог бы сделать только человек с великим божественным вдохновением, с необыкновенной силой духа, обладающий сверхъестественным даром действовать на человеческие сердца и умы, увлекающий их собственным примером своего великого и чистого духа, не отступающего перед величайшими страданиями. Мы не чувствуем за собою и капли подобного божественного вдохновения и не имеем ни малейшего желания дерзновенно вторгнуться в божественную область веры. Под словом „гиллелитская религия” мы подразумеваем не какую-нибудь новую веру, а только новую внешнюю социально-религиозную организацию на лоне давно уже существующей еврейской религии. Просим наших читателей помнить об этом! Если мы в данном случае употребляем повсюду слово „религия”, то это только потому, что мы не имеем под рукой другого, более точного термина. Божественной стороны религии мы, не будучи призваны к этому, коснуться не дерзаем, предоставляя её вполне личному убеждению каждого человека и вдохновенным проповедям великих духовных вождей человечества; мы будем говорить только о чисто человеческой стороне религии, т. е. о той чисто конкретной, так сказать телесной форме религии, которая установлена обыкновенными смертными и может быть также изменяема обыкновенными смертными. Говорить о духовной стороне религии нам впрочем даже нет никакой надобности; так как она с еврейским вопросом и с еврейским голусом ничего общего не имеет; во что мы веруем и во что не веруем, это не только не подлежит нашему произволу, но об этом нас никто и не спрашивает, и известно, что у очень многих евреев и не-евреев духовная сторона веры вполне идентична; нас спрашивают только, как мы в социально-религиозном отношении устроили нашу жизнь, наше воспитание и стремления, и что написано на знамени той группы, к которой мы себя причисляем. Вот этот-то ненормальный социально-религиозный внешний строй наш и является, как мы выше доказали, единственной причиной ненормальности всей нашей истории и нашего положения, ненормальности, которая лежит тяжёлым бременем на всех членах нашей группы, всё равно каковы бы ни были внутренние убеждения каждого из нас. Ибо каждый из нас — каковы бы ни были его личные воззрения и хотя бы он даже никакой веры не имел и не признавал — связан на каждом шагу с той социально-религиозной группой, к которой он причисляет себя, с её институциями, обычаями, воспитанием, стремлениями, с её жизнью и судьбою. Помните поэтому, что говоря о гиллелитской религии, мы подразумеваем под этим не какую-либо новую веру, а только изменённый социально-религиозный строй еврейской общины.

Как старо-евреи, так и евреи-гиллелиты исповедуют веру Моисея, дух которой вполне ясно выражен в Библии (преимущественно в книгах пророков). Гиллелиты отличаются от старо-евреев только способом толкования религии, заповеданной нам Моисеем. В то время, как старо-евреи толкуют себе все слова Моисея буквально, гиллелиты толкуют их по их духу. А так как книги Моисея кроме его религии содержат в себе ещё огромную массу постановлений государственных, национальных, различные предания и аллегории, назначенные исключительно для существовавшего в то время и находившегося в известных политических и духовных условиях древне-израильского народа, то отсюда вытекает, что старо-евреи под формою религии исповедуют собрание различных вещей, не имеющих ничего общего с религией и сделавшихся давно уже полнейшим анахронизмом. Гиллелиты же исповедуют только чистую религию Моисея, которая не зависит ни от какой национальности, ни территории.

Из всего сказанного нами уже вполне ясно видно, что такое гиллелизм. Это есть та же самая религия Моисея, что у талмудистов и караимов, но истолковываемая не по букве Моисеевых слов, а по их духу. Но так как дух Моисеевой религии есть нечто неуловимое, рассеянное по всей Библии, и мог бы дать повод к самым разноречивым толкованиям, то гиллелитам приходится ясно формулировать этот дух в виде нескольких вполне точных принципов и формул, на которых будет основываться вся гиллелитская религия. Эти принципы, составляющие собою всю сущность гиллелизма, следующие:

1. Мы чувствуем и признаём существование высшей Силы, управляющей миром, и Силу эту мы называем Богом.
2. Законы свои Бог вложил в сердце каждого человека под формою совести; слушайся всегда поэтому голоса совести своей, ибо это есть никогда не умолкающий голос Бога.
3. Сущность всех законов, данных нам Богом, выражается формулой: люби ближнего и поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы другие поступали с тобою, и не делай никогда ни явно, ни тайно таких поступков, о которых твой внутренний голос говорит тебе, что они Богу не нравятся. Всякие же остальные учения, которые ты услышишь когда-либо от твоих учителей и руководителей и которые не заключаются в кардинальных трёх пунктах религии, составляют только человеческие комментарии, которые могут быть истинны, но могут быть и ошибочны.

Для того, чтобы быть гиллелитом, достаточно исповедовать вышеупомянутые три пункта, обнимающие собою всю гиллелитскую веру. Но так как по слабости человеческой природы абстрактное учение легко забывается, если оно не обставлено известными внешними осязательными формами, то гиллелиты сочли нужным придать своей религии также известную внешность, которая связывала бы между собою гиллелитов и постоянно напоминала бы им о сущности их религии. Но третий пункт религии должен постоянно напоминать гиллелитам, что эта внешняя сторона религии представляет постановления чисто человеческие, исполнение которых обязательно только для тех, кто хочет принадлежать не только по духу, но и по внешности к общине гиллелитов. Так как необходимым условием для внешних религиозных форм есть их одинаковость для всех исповедующих данную религию, то церковь гиллелитов устанавливает общий Синод, который будет устанавливать и регулировать внешние религиозные формы, обязательные для всех общин гиллелитов. Таким образом для всех, желающих принадлежать к гиллелитской церкви, к трём духовным пунктам гиллелитской веры присоединяется ещё следующий пункт гиллелитской церкви:

4. Всякий, желающий принадлежать к церкви гиллелитов, должен исполнять религиозные постановления единого и общего гиллелитского Синода; но постановления Синода обязательны только для храмов и общин, а для частных лиц только в их сношениях с церковью; всякие же постановления Синода, касающиеся частной жизни гиллелитов, предлагаются гиллелитам только как рекомендуемые, но отнюдь не обязательные. Синод должен всегда помнить, что он призван регулировать только религиозные обычаи и церемонии, но не законы.

Когда окажется, что идея гиллелизма находит среди еврейства достаточное сочувствие, тогда друзья этой идеи должны будут приступить к учреждению Подготовительного Комитета, который начнёт хлопотать о получении для гиллелизма Правительственной санкции. Лишь только санкция эта будет получена, Подготовительный Комитет позаботится об устройстве общего конгресса первых гиллелитов, который займётся учреждением первого Синода, выработает всю (по крайней мере предварительную) внешнюю форму гиллелитской религии, установит недельные и годичные праздники, сущность и ритуал богослужений и различных религиозных торжеств и обрядов, которые однако во все времена должны иметь характер не каких-либо религиозных законов, а только религиозных обычаев, имеющих целью духовно объединять гиллелитов и давать им тёплую поэтическую религиозную атмосферу, в которой они могли бы отдыхать во всякое время от холодной прозы жизни и постоянно сообща разрабатывать и укреплять в себе чувства истинной религии, основанной на чистом идеализме и нравственности.

Первый конгресс гиллелитов будет иметь право дать гиллелизму ту внешнюю форму, которую он найдёт нужной, и этой формы мы, следовательно, предвидеть с полной точностью не можем. Но для того, чтобы читатели наши могли иметь более определённое понятие о предполагаемой внешней форме гиллелизма, считаем не лишним привести здесь те соображения, которые мы с своей стороны представим по этому делу конгрессу: Так как по законам гиллелизма установление недельных и годичных праздников представляет только взаимное человеческое соглашение относительно того, чтобы известное число дней в году посвятить отдыху, богослужению и нравственному сосредоточиванию, и так как различные религиозные церемонии тоже не предписаны Божеством, а представляют чисто человеческие произвольные символы, которыми люди условились выражать своё уважение к Божеству, и так как, следовательно, для гиллелизма решительно всё равно, какие именно дни будут назначены праздниками и какие именно религиозные церемонии будут установлены, — то Конгрессу предлагается установить именно такие праздники и церемонии, которые не шли бы без надобности в разрез с установившимися уже привычками и верованиями еврейских масс и не являлись бы лишним препятствием для перехода этих масс к гиллелизму — всё это конечно только настолько, насколько эти праздники и церемонии не противоречат законам и духу гиллелизма. Традиции и обычаи, поскольку они сами по себе не противоречат этике, эстетике и духу гиллелизма, надо по мере возможности не только сохранять, но даже усилить и обставить большею прелестью; ибо масса гораздо легче отказывается от законов, чем от обычаев; традиции составляют основу всего „священного”, без традиций невозможна религия. Не входя здесь в подробности, приведем только несколько примеров:

1.    Библия считается у евреев священною книгою; так как это действительно книга великая, которая положила фундамент монотеизму, на которой нравственно воспитано всё цивилизованное человечество, и на которой основан также весь гиллелизм, то ничто не препятствует и гиллелизму относиться к ней с подобающим благоговением и каждый раз читать в своих храмах отделы из неё. Но относиться к ней дословно было бы, разумеется, явно противно законам гиллелизма. Гиллелиты, следовательно, будут читать её в своих храмах как фундаментальную книгу своей религии, как великий церковный памятник и сокровищницу великих религиозных идей, но согласно третьему пункту своей религии будут считать её книгой человеческой, которая наряду с великими истинами заключает и много посторонней примеси и с которою можно советоваться в религиозных сомнениях, но предписания которой, равно как и вера в её легенды, ни для кого дословно и слепо не обязательны.

2.    Евреи имеют своим недельным праздником субботу. Религия нисколько не препятствует и гиллелизму оставить этот день и обставить его всевозможной торжественностью и уважением, как день, посвященный нами Богу. Не только высоко нравственные обычаи, как например отдых для наших животных, но и все поэтические мелочи, вполне гармонизирующие с духом гиллелизма, как например даже зажигание свечей в пятницу вечером и т.п., могут быть смело сохранены, выражая собою наше уважение к дню, посвященному Богу; но, разумеется, все те запреты и предписания, которые у евреев являются только дословным и схоластическим толкованием Библии как буквального предписания Божества и в гиллелизме не имели бы смысла и противоречили бы его духу — будут выброшены. Правда, что при современных условиях празднование субботы сопряжено с большими неудобствами, и явилось бы желание перенести этот праздник на воскресенье; мы считаем однако сохранение субботы необходимым, во-первых для того, чтобы не разрушить без важной побудительной причины тот мост, который соединяет нас с нашими тёмными братьями, считающими субботу краеугольным камнем еврейства, — а во-вторых для того, чтобы мир видел, что гиллелизм основан не на мелком личном комфорте и желании украшать себя чужими перьями и на подобострастном подделывании себя под тон господствующих элементов, а на чистом, глубоком убеждении и великой духовной идее.

3.    В известные дни года по специально-религиозному календарю евреи празднуют Новый Год и Судный День. Эти праздники, полные поэзии и вполне гармонизирующие с духом осени, могут в гиллелизме смело быть сохранены, поскольку они назначены для нравственного самоконтроля, для давания себе отчёта в прошедшем и размышления над будущим, для примирения с ближними и своею совестью; ничто не мешает гиллелизму оставить даже пост и целодневное пребывание в храме, как символ нашего уважения и покорности и готовности обуздывать свои желания; можно к этому присоединить даже необязательную исповедь и покаяние для тех, у кого сердце и совесть чем-нибудь сильно обременены и нуждаются в облегчении; причём всё это по законам гиллелизма должно рассматриваться, разумеется, не как приказание Божие, а как взаимное соглашение чисто человеческое в знак уважения к Богу и как средство для облегчения своего сердца. Но всякие молитвы о постановлениях Бога об этих днях, о записывании и печатании на небе и т. д., как противоречащие законам гиллелизма, должны быть, разумеется, устранены.

4.    Точно также ничто не мешает гиллелизму сохранить и большинство остальных еврейских праздников, но все они будут, разумеется, приноровлены к законам и духу гиллелизма и будут носить характер церковный, отчасти церковно-исторический в память различных фаз идеи монотеизма, отчасти природно-жизненный для празднования весны, лета, осени и зимы (Пасха, Пятидесятница, Кущи и Ханука); но по духу гиллелизма они могут изображать собою историю приверженцев еврейской религии, но отнюдь не должны носить ни малейшего характера национального.

5.    Содержание и форма всех молитв, как совершенно идущих вразрез с духом гиллелизма, должны быть, разумеется, радикально изменены от начала до конца.

6.    Древне-еврейский язык, как придающий церкви характер узко национальный и к тому же как совершенно немыслимый в настоящее время для свободного, сознательного и искреннего выражения своих мыслей и молитв, должен быть, разумеется, устранён. (О языке мы скажем ниже).

Вы видите таким образом, любезные читатели, что в полной конкретной форме своей гиллелизм будет представлять ту чистую общечеловеческую религию, о которой мы говорили выше, но одетую во внешнее платье теперешнего еврейства; но платье это будет цельное, определённое и чистое, а не полное дыр и заплат, как у теперешней еврейской интеллигенции, которая то хватается бессистемно за какое-нибудь своё лохмотье, то сбрасывает с себя последние остатки его и вместе с тем чувствует всю ненормальность и несчастие своей наготы. Это еврейское платье необходимо, ибо иначе наши тёмные братья видели бы в нас ренегатов, которые из-за личных удобств, например из-за ложного стыда быть евреями, из-за надежды получить права и т. п., отпали совершенно от своих братьев и оставили их на произвол судьбы; мы оказались бы, следовательно, не пионерами, борющимися за великую идею и увлекающими за собою массы, а просто отщепенцами, уничтожившими всякие мосты между собою и массою. Правда, что и так тёмная масса наша вначале отнесётся к нам очень недоверчиво и враждебно, как относится ребёнок к врачу, подносящему ему лекарство; но когда эта масса, неспособная углубляться в идею, а судящая только по внешности, увидит, что мы не удаляемся от неё, а напротив, приближаемся, что мы не ищем для себя личных выгод и привилегий, что мы не только не отрекаемся от всех тех внешностей, которые по понятиям массы составляют квинтэссенцию еврейской религии, а напротив, с совершенно уже нежданной ими силой открыто и с гордостью убеждённых людей манифестируем нашу принадлежность к этой религии; когда она увидит, что, выбросив элемент национальный, который массе всё равно совершенно непонятен и чужд, мы укрепили элемент религиозный, который для массы важнее всего; когда они увидят, что мы, правда, переделали текст молитв и молимся не на древнееврейском языке, но всё-таки действительно молимся (по крайней мере посещаем богослужение), между тем как мы прежде совершенно не молились, и что мы молимся именно единому, следовательно по их понятиям „еврейскому” Богу; когда они увидят, что люди, которые до сих пор ничего общего с религией не имели, теперь с полною теплотою празднуют те же праздники, что и они: — когда они всё это увидят, тогда они поймут, что мы их братья, искренние и преданные им братья; тогда голос наш будет иметь к ним доступ, и постепенный, может быть медленный, но зато верный переход еврейских масс с губительной ложно-национальной почвы талмудизма на спасительную нейтрально-человеческую почву гиллелизма будет вполне обеспечен.

Из изложенных нами выше принципов гиллелизма вы видите, что гиллелизм в сущности не есть какая-то секта, а представляет собою чистую теософическую религию, которая давно уже исповедуется в душе всеми интеллигентными евреями и которой гиллелизм даёт только тёплую конкретную форму, для того чтобы религия эта могла быть жизнеспособной и постоянно напоминающей о себе. К религии этой может со спокойной совестью присоединиться всякий нравственный человек, каких бы религиозных убеждений он до сих пор ни держался. К религии этой может смело присоединиться и тот, который принципиально отвергает всякую религию; ибо не только против второго и третьего пункта гиллелизма ни один нравственный человек ничего не может возразить, но даже первый пункт не задевает убеждений даже самого упорного атеиста, так как существования нашему уму непонятной общемировой Силы не отвергает ведь и атеист, с тою только разницей, что то, что он называет природой, мы называем именем Бог, нисколько не позволяя себе приписывать этой Силе какие-либо выдуманные человеком атрибуты и предоставляя разуму и сердцу каждого человека толковать себе сущность этой Силы как ему угодно. Гиллелит атеист может под словом Бог подразумевать силы природы и мировую нравственность; Гиллелит суеверный может рисовать себе Бога сидящим в определённом месте неба и владеющим адом и раем; и оба они всё-таки будут хорошими гиллелитами и ни один из них не сумеет укорять другого в безбожности, ибо, если они только исполняют религиозные законы, ни один из них не окажется грешащим против гиллелитской религии. Гиллелит ребёнок может верить всевозможным религиозным сказкам няни; по мере подрастания и образования он будет от этих сказок постепенно отказываться, а всё-таки религия его ничуть не будет никогда колебаться; он никогда не должен будет сказать себе „моя религия была ложная”, а на всякой новой ступени развития он будет только говорить себе: „я мою религию прежде плохо толковал себе”. Благодаря отсутствию априористических догматов, гиллелитская религия никогда не будет в разладе с наукой и со свободным человеческим мышлением. Храм гиллелитов будет всегда храмом чистой философии; в нем без всякого запрета со стороны религии, а напротив, даже от её имени, будут свободно разбираться и изучаться вопросы о сущности Бога, о нравственности, о сущности жизни и смерти, о теле и духе человеческом, об отношении человеческого и вообще животного „я” ко всей природе и о различных предположениях относительно судьбы этого „я” после прекращения видимой жизни индивидуума; о жизни естественной и поступках противоестественных, о которых третий пункт нашей религии выражается, что они „не нравятся Богу”, и т. п. Только в храме этом, пропитанном духом взаимной любви и постоянно напоминающем нам о нашем ничтожестве перед окружающей нас великой всемирной Божественной Силой, всё будет произноситься не отталкивающими, заносчивыми и холодящими устами патентованной науки, а тёплыми устами сердца, устами чующего правду внутреннего голоса, устами истинной мудрости, доступной одинаково самому образованному ученому и самому необразованному мужику, той истинной мудрости, которую мы находим у великих философов всех времён и всех степеней образования и которая сеет вокруг себя не отчаяние и страдания, а душевное спокойствие и счастие. Богослужение и обряды в этом храме будут только объединяющим, согревающим и настраивающим фоном; сущностью же будут проповеди, речи и чтения, обнимающие собою все стороны духовного мира человеческого.

Гиллелизм имеет несомненно огромную будущность перед собою. Основанный не на временном уровне интеллигенции своих адептов, не на каких-либо временно господствующих доктринах или настроениях толпы, не на темноте человеческой, а единственно на сердце и разуме человеческом, подлежащих повсюду и всегда одним и тем же законам, гиллелизм, раз пустивши корни, никогда уже не ослабнет, никогда не поколеблется, никогда не будет бояться света и бороться с наукой, никогда не будет подвергать людей тем страданиям от внутренней борьбы, которым, по мере прогресса цивилизации, подвергала людей талмудическая еврейская религия. Гиллелизм будет жить так долго, пока будет жить человечество, и будет для всех грядущих еврейских поколений вечным, не иссякающим источником нравственной теплоты и света. Религия эта одинаково подходит для самого дикого африканца и для самого образованного европейца, для самого тёмного представителя времён доисторических и для самого светлого представителя самых отдалённых времён будущего. Ибо она не зависит ни от каких национальных особенностей, ни от места, ни от времени, ни от степени развития, и, не скованная никакими априористическими узами, а основанная исключительно на сердце и разуме человеческом, будет всегда приноравливаться к совершенствующимся требованиям сердца и разума.

IV.

Прежде чем перейти к анализу значения гиллелизма для еврейского вопроса, мы должны рассмотреть вопрос о национальности гиллелитов. Так как мы доказали, что теперешнее еврейство называет себя народом без всякого основания, исключительно только вследствие ненормального социально-религиозного строя своего, а гиллелизм эту ненормальность устраняет, то у гиллелитов вполне естественно явилось бы желание называть себя отныне „русскими”, „немцами” и т. п. Это однако был бы огромный промах. Под влиянием ненормального религиозного строя в течение двадцати веков понятие о том, что мы составляем особую человеческую группу, не имеющую ничего общего с существующими национальностями, так вошло в плоть и кровь как у нас, так и у наших окружающих, что всякое внезапное выступление против этого понятия было бы донкихотством, которое дало бы следующие последствия: 1) евреи смотрели бы на нас как на „отпавших”, которые стыдятся своих братьев, не хотят с ними делить их страдания и перешли из лагеря битых в лагерь бьющих; 2) не-евреи смотрели бы на нас, как на подозрительных лицемеров, которые, оставаясь в сущности евреями, надели на себя маску и непрошенным образом насильно суются в чужую семью. Нас презирали бы и евреи, и не-евреи. Наше нравственное положение было бы самое плачевное, и через несколько лет гиллелиты не выдержали бы и совершенно отпали бы от еврейства. Остерегайтесь подобного промаха! В течение двадцати веков мы составляли особую группу людей, — такую же особую группу мы должны составлять собою и теперь. Пуще огня мы должны опасаться всего того, что похоже было бы на эгоистическое отпадение, лицемерие, заискивание.

Заколдованные ненормальным строем нашей религии, мы спали крепким сном в течение двадцати веков, и во сне этом мы всё бредили о национальности наших предков, о языке наших предков, и совершенно не замечали, что всякая национальная почва совершенно ушла из-под наших ног; а пока мы спали этим крепким сном и держали свою религию в каменной скорлупе, чтобы она нигде не могла привиться, народы кругом нас формировались и окрепли, каждый из них соединил себя с какою-нибудь определённою религиею, и теперь, куда бы мы ни постучались, ворота повсюду для нас закрыты. Не рвитесь насильно в эти ворота, потому что это ворота семейные! В то время как вторжение в чужие территории, практикуемое в истории сплошь да рядом, оправдывается необходимостью где-нибудь существовать и невозможностью висеть вне земного шара, — насильственное навязывание себя какой-нибудь семье всегда остаётся позорным. Для того чтобы охранить себя от всякого искушения навязывать себя тем народам, которые считать нас своими братьями не хотят, мы должны по-прежнему называть себя особым народом, народом еврейским, но только изменить характер этого народа так, чтобы он не имел в себе ничего нездорового, ничего шаткого, ничего фальшивого, чтобы он мог жить и развиваться нормально, подобно всем другим человеческим группам.

Но, как мы уже говорили, изменить групповой характер всего теперешнего еврейства мы не имеем никакой возможности, так как нет такого учреждения, которое могло бы всему еврейству предписывать законы. Мы можем, следовательно, только сделать следующее: на лоне самого так называемого еврейского народа (но отнюдь не выпадая из него!) создать общину нормальную, освобождённую от всех тех недостатков, которые составляют всю причину и сущность еврейского голуса, и предоставить этой общине постепенно всасывать в себя и оздоровлять в своей атмосфере всё бо́льшие и бо́льшие массы еврейства, до тех пор, пока наконец всё еврейство не превратится в группу вполне нормальную, здоровую и всеми уважаемую.

Следовательно, если гиллелита спросят, к какой национальности он принадлежит, он не должен сказать „я русский, немец” и т. п, ибо это было бы фальшь, это было бы позорное навязывание себя чужой семье, которая его считать своим не хочет; он не должен сказать „я гиллелит”, ибо это приучало бы его смотреть на себя как на нечто особое, стоящее вне еврейства, и раньше или позже склонило бы его совершенно отделить себя от той массы тёмных братьев, которые не без основания предполагают за собою общее с ним происхождение, которые вместе с ним страдали в течение тысячелетий и должны всегда иметь в нём своего натурального опекуна; он должен сказать „я еврей”. И только тогда, когда его спросят, к какой партии еврейской он принадлежит, он скажет: „я гиллелит”.

Итак, что такое гиллелизм и какова цель его? На лоне той национально-беспочвенной, расшатанной и во всех отношениях ненормальной, а потому и вечно страдающей человеческой группы, которая называется еврейством, гиллелиты творят собою нормальную общину, которая, будучи лишена тех элементов, которые составляют причину и сущность еврейского голуса, будет представлять собою духовный приют, здоровую духовную семью для всякого, кто где-либо на земном шаре страдает за свою еврейскую религию или еврейское происхождение. Подчёркиваем слово „духовный приют”, ибо это именно и есть то, в чем евреи нуждаются больше всего; материальный же приют хотя и желателен, но не играет для нас такой огромной роли, так как, в крайнем случае, давно уже имеются вполне готовые и могущественные страны (например Американские Штаты), где евреи не только пользуются безусловно всеми правами, но где они имеют полное право считать себя такими же коренными и родными сынами земли, как и все остальные жители. Очень много было и есть человеческих групп, которым приходилось переносить всевозможные страдания; но все они легко освобождались от своих страданий, потому что причина их страданий находилась вне их и они могли от неё уйти; мы же никогда и нигде устроиться не можем, ибо причина наших страданий находится внутри нас и мы повсюду носим её с собою.

Гиллелизм имеет целью создать среди еврейства „нормальный еврейский народ” и, постепенно ассимилируя с собою своих братьев, превратить мало-помалу всё еврейство в нормальную человеческую группу, которая смотрит людям прямо в глаза, открыто и гордо выставляет перед всеми своё ясное, определённое и чистое „я” и свободно развивается и крепнет по тем же естественным законам, которым подчиняется всё остальное человечество. Для этого гиллелиты должны устранить из своего группового строя те элементы, которые, не имея в себе абсолютно ничего возвышенного и достойного сохранения, составляют только причину и сущность еврейского голуса. Подробному разбору этих элементов мы посвятили всю первую половину нашей статьи, поэтому здесь мы припомним их только в кратких словах. Элементы эти следующие:

1.  Спаянность нашей религии с национальностью и территорией её основателей и вытекающая из этого окаменелость её и вечная прикованность наша к трупу давно исчезнувшего государства и народа. — Это есть основная и единственная причина вечного голуса; для еврейства как целости вполне достаточно устранения этого одного элемента, и будущие евреи будут уже людьми вполне нормальными и здоровыми, подобно христианам, магометанам и всем другим вероисповедным группам; но для нас, теперешних евреев, устранения одной только причины голуса уже недостаточно, мы должны излечить себя от того тяжёлого последствия, которое голус оставил на нас, а это последствие есть:

2.  Полнейшая потеря всякой национальности и висение в национальном отношении между небом и землёю, т. е. неимение своей собственной национальности и невозможность влиться в национальности существующие.

Следовательно, гиллелитская община, желающая положить собою начало будущему нормальному и здоровому еврейскому народу, должна носить следующий характер:

1.  Религия её, стараясь по мере возможности не сходить с почвы унаследованных традиций, обычаев и привычек, не должна заключать в своей сущности ничего генеалогически-национального или территориальнаго, так чтобы она с одной стороны могла свободно развиваться и распространяться, а с другой стороны перестала бы служить во всем вечною помехою своим адептам.

2.  Национальность её, находясь в полнейшей независимости от религии, должна быть ясно и определённо выражена действительными, национальными признаками, а не фиктивными, религиозными, для того чтобы евреям не нужно было уже упорно держаться анахронических и всякий смысл потерявших форм своей религии, как единственной взаимной связи, и для того чтобы они перестали висеть между небом и землёю и быть постоянно беспаспортными бродягами, стоящими вне всяких народных групп, постоянно навязывающими себя то одной, то другой группе и отталкиваемыми каждой из этих групп.

О первом пункте мы говорили подробно в главе о религии гиллелитов. Нам остаётся поговорить только о втором пункте.

Будущие гиллелиты будут иметь возможность причислять себя (если они захотят) к различным народам, так как они будут рекрутироваться (в тех странах, где это законом дозволено) из различных народов, а безнациональный гиллелизм не заставит никого из них отрекаться от своей народности. Теперешние же гиллелиты, оставшиеся в силу исторических обстоятельств без всякой национальной почвы, не имеющие своего собственного народа и не имеющие никакой возможности влиться в другие народы, должны создать из себя особый народ. Большинство евреев традиционным образом держится, правда, ещё того мнения, что евреи и теперь составляют народ; но это, как мы в своём месте показали, мнение вполне ошибочное. Люди разбросанные по всему миру, не понимающие друг друга, связанные между собою единственно только общностью религии и предполагающие у себя — опять-таки только на основании религии — общность происхождения, называют себя еврейским народом; но называть себя народом не есть ещё быть народом. Самый основной и элементарный признак, объединяющий людей в народ, есть язык. Можно быть народом без политической самостоятельности, без земли, без всего что угодно, но нельзя быть народом без языка, ибо это было бы прямое логическое противоречие. Группа людей, желающая считать себя народом, должна прежде всего иметь свой язык, иначе она будет только тенью народа, она будет народом только в смысле отрицательном, т. е. все существующие народы будут отрекаться от неё, как от чего-то чужого, своего же собственного „я” она иметь не будет; всякие удары, которые достаются народам, она будет воспринимать в самой полной мере, всякого же добра, имеющегося у народов, она будет совершенно лишена.

Эта безъязычность и вытекающая из неё национальная беспочвенность есть самое тяжёлое несчастие еврейства. Повторяем: „безъязычность”, — ибо тот язык, который многие называют языком евреев (древне-еврейский), как известно, совершенно не есть языком евреев и евреи на нем говорить совершенно не умеют, а те жаргоны, которыми говорят те или другие евреи, представляют собою только никем не признаваемые наречия отдельных еврейских групп, но не еврейства. Эта безъязычность и вытекающая из неё национальная безличность делает еврейство несчастным рабом, созданным только для ударов и унижений, но не имеющим права ни на какие радости или уважение. Всякие удары раб должен принимать на свою спину, всякие же заработки он должен отдавать своему господину. Так и с еврейством. Сколько бы „ассимиляторы” ни твердили, что мы русские, немцы и т. п., — нас всегда будут считать таковыми только тогда, когда дело касается чего-нибудь хорошего; когда же дело касается чего-нибудь дурного, — мы всегда останемся евреями. Если еврей делает что-нибудь дурное, он никогда не позорит этим другого народа, ибо об нём в таком случае никто никогда не вздумает сказать „это русский, это немец” — а всегда скажут „это еврей”; для таких случаев еврейский народ существует; если же еврей отличается как писатель, учёный, философ и т. п., он всегда обогащает собою духовную сокровищницу и возвеличивает национальное имя других народов, ибо для таких случаев еврейского народа нет; и это даже вполне естественно, и никакие протесты еврейских националистов не имели бы основания, так как вследствие отсутствия собственного языка такие евреи работают всегда на языках других народов, следовательно работы и таланты их вполне естественно могут служить только к возвышению тех народов. Таким образом, в то время, как имя каждого другого народа всё больше и больше возвеличивается, евреи, благодаря отсутствию своего языка, остаются в глазах мира всегда только народом состоящим из одной только черни и не имеющим ни малейших заслуг. Когда мы говорим о каком-нибудь народе (не о государстве, которое изображает собою только политический контракт, а о народе!), мы прежде всего думаем о его языке и литературе, ибо это-то и есть народ; каждый народ мы оцениваем не по числу его голов и не по силе его кулака, а только по тем духовным богатствам, которые он внёс и вносит в обще-человеческую сокровищницу, а это последнее совершенно невозможно для народа фиктивного, не имеющего собственного языка, а следовательно и собственного „я”, и вынужденного вносить всякий вклад под чужою фирмою. Впрочем даже и на чужой ниве работать становится для нас всё труднее; лишь только о работнике узнают, что он еврей, его встречают с презрением и враждою: „пиши себе на своем жидовском языке, для своих жидов, но не лезь в нашу литературу, не коверкай нашего языка!” Известно ведь, как оттряхиваются теперь немцы даже от одного из величайших своих поэтов за то, что он был евреем! Разные бездарные писаки из „своих” нападают на титана немецкой литературы, что он „ожидовлял” немецкий язык! Литературы своего народа Гейне не обогатил, потому что этот народ не имеет языка, а чужая литература говорит ему: „ты мне не нужен!”

Чем выше стоит язык и литература какого-нибудь народа, тем выше стоит и тем большим уважением пользуется и сам народ; мы же, евреи, совершенно не имеющие своего языка и литературы, находимся вполне естественно в полном презрении у всех народов.

Безъязычность не только не даёт евреям никакой возможности приобресть себе уважение народов, но она на каждом шагу выставляет их на позор и посмеяние. На каждом шагу народы злобно издеваются над нами и кричат нам: зачем ты коверкаешь мой язык? где твой язык? говори на своём языке и не подшивайся под нашу шкуру!” Ибо употребление нами их языков народы объясняют себе тем, что мы хотим притворяться русскими, французами и т. п., потому что быть евреем будто бы есть что-то очень и очень позорное. Особенно резко выступает несчастие нашей безъязычности в местах со смешанным населением: там, где элементы между собою борются и каждый из них открыто и гордо стоит под своим знаменем, мы являемся просто уже какими-то духовными паразитами без всякой чести, подлизывающимися то к одной, то к другой из чужих нам групп, и каким бы языком мы ни говорили, окружающие не прощают нам этого, утверждая, что мы не имеем права на этот язык. Когда мы говорим по-русски, нас презирают поляки; когда мы говорим по-польски, на нас нападают русские; когда мы говорим по-немецки, нас бьют чехи; когда мы говорим по-чешски, нас топчут в грязь немцы; и всякий кричит нам: „чего ты лезешь с чужим языком?” и нас презирают даже те самые группы, языком которых мы говорим, подобно тому, как перебежчика презирает и тот лагерь, к которому он перебежал. На каждом шагу встречаются дикие и трагикомические сцены, которые страшно унижают достоинство еврейства перед лицом всего мира. Например: один сын, родившийся в одном городе, умеет или хочет говорить только по-русски, другой, родившийся в другом городе — только по-польски, а мать и отец не владеют хорошо ни одним, ни другим языком и не могут как следует изъясняться со своими собственными детьми, а на улице последние прямо стыдятся говорить со своими родителями! или: и отец, и сын всегда говорили между собою только по-русски, но переселившись (может быть только на время) в польский город, они поневоле должны превратиться в лицемеров и начать говорить между собою ломаным польским языком; ибо в то время как от православных никто не вздумает требовать, чтобы они с переменою города переменили свой язык, от еврея это настойчиво требуется, и сохранение им своего родного языка вменяется ему в преступление, рассматривается как рабское прилизывание к той власть имущей партии, которая его же выгнала от себя!

Да, безъязычность и необходимость пользоваться чужими языками в то время, как мир, несмотря на все наши попытки ассимилироваться, всегда считал и будет считать нас особым народом, это самое тяжёлое несчастие еврейства. В то время как национально-локальный характер нашей религии есть единственная и основная причина нашего голуса, безъязычность есть самое тяжёлое и позорное последствие, вызванное этой причиной. Поэтому вторым основным пунктом для той общины, которая желает положить собою начало нормальному еврейскому народу, должно быть: иметь свой собственный, ни у кого не заимствуемый и не испрашиваемый язык. На этот язык все гиллелиты должны смотреть как на свой действительный родной язык, на нём они должны воспитывать своих детей с самого их рождения, на нём совершать свои богослужения, его они должны с самою горячею любовью лелеять, его литературу они должны обогащать, о нём они должны всегда помнить, что это единственный представитель их национального „я” и что чем выше будет стоять их язык и литература, тем бо́льшим уважением и счастием будет пользоваться их народ.

Теперь является вопрос, какой именно язык должен сделаться языком гиллелитов. Теоретически ответ может быть троякий: 1) или язык древне-еврейский, 2) или один из жаргонов, употребляемых теперешними евреями (например жаргон „литовских” евреев), 3) или специально созданный для этой цели язык нейтральный, искусственный. На практике однако ответ может быть только один, а именно третий. Древне-еврейский язык, как язык мёртвый и при том же дошедший до нас не в полной всесторонности своей, а только в виде очень небольшой литературы повествовательного и поэтического характера, для роли живого народного языка абсолютно не годится; даже тем, которые изучили его вполне основательно, он никогда не будет иметь возможности служить живым родным языком; а ведь и для этого похрамывающего употребления основательное изучение этого языка так необычайно трудно, что если бы гиллелиты назначили его своим языком, вступление в общину гиллелитов сделалось бы возможным только для очень маленькой горсти специальных любителей, но никак не для обширных масс. К не-эстетическому же и совершенно не обработанному жаргону, как известно, чувствуют сильное и непреодолимое нерасположение и предубеждение даже те, которые владеют им, а тем более невозможно будет склонить к изучению его тех евреев, которые с данным жаргоном не имеют ничего общего и для которых он, будучи с одной стороны трудным для изучения, с другой стороны не представляет ничего привлекательного. Остаётся следовательно только язык искусственный. Уже a priori можно было бы сказать, что язык искусственный, в который мы имеем неограниченное право внести всё, что нам угодно, будет самым лучшим образом удовлетворять всем условиям, которые нам нужны: мы можем его сделать бесконечно богатым, гибким, полным всех тех мелочей, которые придают языку живость, звучным и чрезвычайно лёгким. И действительно, работы последних десятилетий показали, что такой язык не только может существовать и удовлетворять самым изысканным требованиям, но что он — самое главное — до того лёгок, что даже самый необразованный человек может вполне хорошо овладеть им в течение какой-нибудь недели (дети же могут натуральным путём перенять его с самого рождения).

Здесь мы должны сказать несколько слов pro domo sua. Обстоятельства заставляют нас выпустить настоящую брошюру под псевдонимом. Но когда случайно тот или другой узнает наше имя и узнает при этом, что мы принадлежим уже давно к преданным друзьям идеи нейтрального языка, у него может возникнуть подозрение, что весь план гиллелизма нами выдуман специально для того, чтобы содействовать распространению любимого нами языка, и что под псевдонимом мы укрываемся только для того, чтобы читатели не знали, что они имеют дело с преданным приверженцем нейтрального языка. На это могущее возникнуть подозрение обратил наше внимание один из друзей наших, читавший нашу брошюру в рукописи. Опасение это основано на действительном знании человеческой натуры, с которой мы должны считаться. Поэтому во избежание всякого подозрения, будто мы, укрываясь под псевдонимом, хотим скрыть свои действительные привязанности, мы здесь сами заявляем, что мы давно уже принадлежим к самым горячим друзьям идеи нейтрального языка. Если это обстоятельство при оценке гиллелизма может иметь какое нибудь значение, то пусть читатели им руководятся.

Да, мы лично очень давно уже принадлежим к самым преданным друзьям идеи нейтрально-человеческого языка. Наша преданность этой идее возникла именно на почве еврейского вопроса, ибо, как стоящий вне всякой нации еврей, мы больше всякого другого ощущали всё проклятие человеческого многоязычия, и из всех еврейских несчастий самым тяжёлым являлась нам всегда безъязычность евреев. Мы чувствовали всегда, что язык есть самое священное достояние человека и что этого именно евреи лишены. Не завидно нам было ни политическое могущество народов, ни их богатство, — завидно нам было их здоровое духовное „я”, их язык, их литература. Нам больно было видеть, как евреям приходится коверкать всевозможные языки, ни одним из них не владея как следует и ни к одному из них не имея возможности привязаться всей душою, так как каждый такой язык является воплощением какой-нибудь индивидуально-народной и совершенно чуждой евреям жизни, духа, истории. Под влиянием подобных мыслей мы мечтали одно время об оживлении древне-еврейского языка, а затем работали усердно в течении нескольких лет над жаргоном; когда же мы убедились, что и одно, и другое лишены всякой будущности, мы отдали себя всей душою идее искусственного нейтрально-человеческого языка и над этой идеей с никогда не охладевающей любовью работаем уже больше двадцати лет.

Следует ли гиллелитам принять существующий уже нейтральный язык или следует выбрать компетентную комиссию, которая займётся созданием нового языка — это решить может, разумеется, только конгресс. Но каков бы язык ни был, он должен быть приноровлен специально к потребностям гиллелитов; ибо в то время как для всех народов международный язык является роскошью, он для гиллелитов будет хлебом насущным. Все народы нуждаются в искусственном языке только для сношений внешних, гиллелиты же будут нуждаться в нём для сношений внутренних; поэтому в то время как существующий теперь язык Эсперанто имеет дух строго международный, основанный на одной только чистой логике, язык гиллелитов должен будет быть приноровлен специально к духу, жизни, образу мыслей и выражений, особенностям и привычкам тех людей, которым суждено составить собою первый контингент гиллелитов; следовательно, кроме необыкновенной лёгкости, гибкости, богатства и звучности, он должен иметь в себе и слог, и весь дух такого рода, чтобы всякий самый необразованный русско-немецкий еврей, изучивши в течение получаса его грамматику, а в течение нескольких дней известный запас слов, мог сейчас же пользоваться языком вполне свободно и плавно, как своею родною речью; чтобы у него не отсутствовало на каждом шагу то или другое специальное родное словцо или родной оборот, к которым он привык; чтобы он не должен был задумываться на каждом шагу над тем, как ему следует выразиться, и чтобы речь у него лилась вполне плавно и естественно.

Пункт о языке многие вообще сочтут утопией. „Искусственного языка до сих пор не бывало, следовательно он невозможен”. Мы много и серьезно занимались этим вопросом и убедились не только теоретически, но и практически, что этот пункт не только возможен, но и чрезвычайно легко исполним. В этом каждый может легко убедиться хотя бы из упомянутого нами языка Эсперанто. Кто ознакомился со строем этого языка и с весьма богатою уже литературой его; кто видел, как легко и с полною точностью на нём выражаются всевозможные оттенки человеческих мыслей и чувств; кто видел, как отлично и свободно множество людей всевозможных стран и народов на нём беседуют не только письменно, но и устно; кто видел, как даже самые необразованные люди вполне основательно овладевают этим языком в течение изумительно короткого времени: тот ни на минуту не будет сомневаться в лёгкой исполнимости нашего пункта о языке, тем более, что язык гиллелитов будет ещё специально приноровлен к образу мыслей и выражений самой значительной группы теперешних евреев. Кто же во всём этом лично убедиться не хочет, а предпочитает голословно отрицать возможность вполне свободного и живого употребления искусственного языка, тот пусть помнит, что, если бы это оказалось на практике неудобоисполнимым, никто ведь не будет заставлять каждого гиллелита говорить непременно только на языке гиллелитов (как никто не запрещает например поляку говорить хотя бы всю жизнь по-французски) и что в крайнем случае достаточно будет уже одного только сознания, что у гиллелитов имеется свой ни у кого не заимствуемый язык, которым каждый гиллелит владеет, и что на этом языке совершаются богослужения у гиллелитов.

„Ассимиляторы” с озлоблением накинутся на нас: „После того, как автор доказал, что всё несчастие евреев состоит в том, что они не могут слиться с окружающими элементами, и после того как он устраняет из еврейской религии всё то, что мешает этому слиянию, он вдруг хочет обособить евреев ещё больше, чем они были до сих пор; даже самые ярые сионисты, эти националисты par excellence, до сих пор слава Богу довольствовались той фиктивной национальной связью, которая существует между евреями, а автор гиллелизма хочет превратить евреев в действительный особый народ с особым языком и литературою!”... Успокойтесь, господа! Окончательным нашим идеалом всегда останется действительное слияние евреев с народами всего мира, так как мы убеждены, что для рассеянного по всему миру еврейства это есть единственный и самый лучший исход и что в этом слиянии, из которого должно выйти нечто великое и спасительное для всего человечества, кроется вся миссия еврейского народа, который историей не даром и не без цели так тщательно рассеян по всем углам земного шара. Но таким путём, по которому вы идёте, слияние никогда достигнуто не будет. С устранением ненормального религиозного строя гиллелизм даёт еврейству возможность взаимного всасывания с окружающими элементами; но способ этого всасывания не для всех народов одинаков, как мы видели выше, разбирая те исторические законы, по которым происходило взаимное всасывание народов. Иного рода было это всасывание у потомков цивилизованных Римлян, а иного рода у какого-нибудь ничтожного полудикого народца; и если бы первые старались всасываться таким способом, каким всасывались последние, это был бы абсурд. Мелкие, безродные и бескультурные человеческие группы, могут просто влиться в окружающие элементы; их некоторое время толкают от себя, гонят, презирают, смеются над ними, но они целуют ручки, затирают свою физиономию и мало-помалу бесследно всасываются. Но такая древняя и высоко культурная человеческая группа, как еврейство, группа, в которой уже много веков все члены, даже самые низшие, отличаются поголовною грамотностью и значительною степенью интеллигенции, группа, которая в течение тысячелетий геройски боролась за свои идеалы, — такая группа не может слиться с окружающими элементами путём простого вливания себя и самоотречения. Унизительным напрашиванием себя в чужую семью мы никогда ничего кроме презрения не достигнем. Мы можем стремиться к слиянию с народами только путём почётным и на почве нейтральной. Такую нейтральную и почётную почву и даст именно тот по-видимому шовинистически национализированный, а в действительности только нейтрализированный „нормальный еврейский народ”, которому мы желаем положить начало.

Всмотритесь действительно в характер этого народа, и увидите следующее: евреям он даёт тот тёплый духовный приют, то духовное равновесие, которого они лишены были в течение многих веков; всеми отталкиваемых национальных беспочвенников он превращает в нормальный, почётный, никому не навязывающий себя народ. Но что это будет за народ? Посмотрим. Это не будет уже больше тот окаменелый псевдо-народ, который по самому строю своему не допускает ни малейшей диффузии с окружающими элементами, который называл себя не иначе, как сынами Якова, который имел религию специально созданную только для сынов Якова. Правда, что из народа фиктивного, не дающего своим членам никакой опоры, он превратится в народ реальный, в действительную, связанную между собою реальными узами братскую семью; но вместе с тем он из народа генеалогически-локального превратится в народ идейный, нейтрально-человеческий. Этот народ не будет иметь в себе ничего территориального, так как рассеянные по всему миру члены его будут иметь каждый свою натуральную родину; религия этого народа не будет иметь ничего общего с какою-нибудь территорией, ни с каким-либо родом или племенем, а будет носить характер нейтрально-человеческий, и каждый желающий, какого бы происхождения он ни был, будет иметь возможность принадлежать к ней; язык этого народа не будет ни для кого чужим, наследием чужих предков, он будет нейтрально-человеческий. История этого народа, от которой сыны его не будут отрекаться, а напротив, будут изучать её с любовью и гордостью, не будет уже какой-то историей замкнутого рода, а историей нейтрально-человеческой группы, которая началась в форме локально-родовой (древний период), затем приняла форму идейную, но всё ещё замкнутую остатками родословной рамки (средний период) и наконец перешла в форму чисто идейную, для всех доступную, нейтрально-человеческую (новый период). Всякие естественные стены, замыкающие каждый народ от всех других народов и вызывающие взаимную вражду между народами, в „нормальном еврейском народе” будут отсутствовать, и ту способность, которой еврейство до сих пор было совершенно лишено, оно получит теперь в самой высокой степени, — а именно: способность всасывать.

Гиллелизм, как вы видите, следовательно, нисколько не отрывает евреев от их натуральной родины, не отделяет их китайской стеной от окружающих элементов, как нечто инородное, враждебное; он только избавляет евреев от унизительного навязывания себя тем группам, которые их считать своими не хотят, и ставит евреев на почву нейтральную, на которой не должно быть ни вражды, ни шовинизма, на ту имеющую перед собою огромную будущность почву нейтрально-человеческую, на которой раньше или позже сойдутся и сольются между собою все народы. И между гиллелитами вероятно найдётся много шовинистов, но это будут уже не шовинисты рода, а шовинисты группы, шовинисты идеи. И на нейтрально-человеческой почве будущего евреям суждено быть не ненавистными пришлецами, а первыми и самыми заслуженными пионерами. В этот народ будущего, в этот язык будущего, в этот духовный приют, которому суждено положить начало будущему объединённому человечеству, евреи поневоле вложат все свои старания, все свои надежды, всю свою жизнь, и будущие поколения будут им за это вечно благодарны и будут благословлять судьбу за то, что она рассеяла работников по всему миру и силою обстоятельств заставила их построить, ради собственного спасения, тот общечеловеческий приют, для добровольной постройки которого у народов не хватало бы инициативы. Гиллелизмом закончится великая историческая миссия еврейского народа....

V.

Религия гиллелитов устранит основную и вечно действующую причину еврейского голуса, а язык гиллелитов устранит самое тяжёлое последствие этого голуса. Пурификация и нейтрализация религии и языка превратит евреев в идейный нейтрально-человеческий народ, который не будет уже больше подобно крыловским гусям оглядываться постоянно на давно минувшее прошлое, а которому предстоит великое и славное будущее. Но для того, чтобы спасительное действие гиллелизма могло наступить как можно раньше и полнее, было бы очень полезно, чтобы гиллелизм как можно раньше получил где-нибудь первую точку опоры, т. е. такую территорию, где не только гиллелизм пользовался бы полнейшими гражданскими правами и полной свободой действий, но где евреи-гиллелиты составляли бы огромное большинство населения, как городского, так и сельского, т. е. такую территорию, где каждый исповедующий еврейскую религию мог бы себя чувствовать вполне „у себя”; территорию, которая впредь до надлежащего окрепления гиллелизма в мире, могла бы служить убежищем для всякого, кто где-нибудь на земном шаре в том или другом отношении страдает за свою еврейскую религию; новую родину для всех тех евреев, для которых старая родина является мачехой, которые не имеют терпения или возможности ждать лучшего времени на своей старой родине, или которые хотели бы жить и умереть среди своих единоверцев, в городах и сёлах, построенных их единоверцами, и ими же управляемых. Для теперешних евреев, как мы в своём месте доказали, подобное убежище невозможно, потому что они скованы цепями, которые никогда ни на каком месте земного шара не позволять им укрепиться и повсюду и навеки заставят их быть чужими, какою-то недоступною и ненавистною для всех окаменелостью; для гиллелитов же, освобождённых от той скорлупы, которая составляет всё несчастие еврейства, приобретение первой точки опоры будет делом чрезвычайно лёгким. Подобную точку опоры евреи давным-давно уже имели бы, если бы им не мешал ненормальный строй их религии. Горсть финикиян, лишившись родины, основала могущественный Карфаген, горсть разгромленных троянцев основала великий Рим, горсть изгнанных голландцев основала южно-африканские республики, горсть различных преследуемых протестантов основала могущественные Американские Штаты, и т. д , и т. д. Повсюду за разгромленною жизнью следует новая нормальная жизнь... только мы одни в течение 2000 лет на всем земном шаре не могли найти приюта, потому что куда бы мы ни прибыли, тень Палестины, впаянная в нашу религию, заставляет нас считать себя чужими и временными, а религиозно-генеалогическая скорлупа делает для нас невозможным всякое влияние на окружающие элементы, и вдобавок ко всему этому многочисленные религиозные запреты и постановления, которых никто не властен отменить, делает для нас всякую попытку к самостоятельной практической жизни совершенно невозможной. Гиллелизм снимет с евреев злосчастные оковы, и потому то, что для талмудистов было всегда невозможным, для гиллелитов сделается чрезвычайно лёгким.

Стоит только конгрессу гиллелитов выбрать какую-нибудь определённую местность (например в Канаде, Штатах, Аргентине и т. п.), объявить её раз навсегда центром гиллелитского еврейства — и всё остальное скоро решится само собою. Конечно, выбор места будет сделан не зря, а только после предварительного тщательного исследования и только тогда, когда число гиллелитов будет достаточно велико, чтобы выбор конгресса имел в глазах гиллелитов авторитетное значение. Все гиллелиты будут тогда знать, куда им следует переселиться, если старая родина их давит и если они хотят жить в таком крае, где их религия преобладает и пользуется полной свободой и почётом. Сами по себе и без всяких усилий — а тем паче ещё при некоторой поддержке со стороны евреев других стран — на избранной территории начнут быстро возникать города и села, населённые евреями-гиллелитами; благодаря высоко этическому и эстетическому характеру гиллелизма и отсутствию всякой ограды, к религии своих соседей гиллелитов начнут скоро присоединяться и многие местные жители, — и через 10—15 лет возникнет полный формальный еврейский край, еврейство получит крепкую точку опоры, пустит корни и начнёт жить и развиваться нормальным и здоровым образом. И это наступит скоро и реально, а не в каком-то отдалённом, фантастическом и никогда не достижимом будущем, как при Палестине; и в этом крае мы будем себя чувствовать вполне как дома, а не под вечным контролем, неприятностями и запретами на каждом шагу; и там мы не будем вечно дрожать, чтобы кто-нибудь не выгнал нас и не обрёк нас опять на вечный голус.

Теперь, когда читатели имеют уже полное понятие о сущности и характере гиллелизма и о значении его для еврейства как целости, посмотрим, какое значение гиллелизм будет иметь непосредственно и немедленно для каждого отдельного еврея, принимающего принципы гиллелизма. Мы не будем говорить о той небольшой части евреев, которая будет жить в упомянутой нами стране евреев, так как их положение будет идеальное во всех отношениях; мы будем говорить только о положении того имеющего для нас самое важное значение огромного большинства евреев, которое, не имея возможности или желания переселиться, должно будет остаться навсегда на своих теперешних местах.

В чём состоит ненормальность нашего положения и от чего мы собственно страдаем? От того ли, что мы бедны? Нет, у нас есть и богачи, и бедняки, как и у других народов, и есть народы, которые в общем беднее нас, — а всё-таки они голуса не имеют. От того ли, что мы лишены гражданских прав и нам приходится переносить всякие несправедливости со стороны законов? Нет, ибо это вопрос не еврейский, а вопрос местный; раньше или позже евреи получат полные гражданские права повсюду; а если в двух-трёх государствах им приходится ещё тяжело и у них нет терпения дожидаться и добиваться лучшего времени, то для этого им ничуть нет никакой надобности искать какого-то фантастического приюта в Палестине, так как такие приюты имеются во множестве уже вполне готовые и есть уже очень много стран, куда евреи могут переселиться и пользоваться там безусловно всеми правами, наравне со всеми другими жителями. От того ли мы страдаем, что мы составляем повсюду пришлый элемент и поэтому будто бы имеем мало нравственных прав на свою родину? Нет, ибо все известные нам культурные народы составляют пришлый элемент на своей родине; ни один из них несколько тысяч лет тому назад не жил там, где он теперь живёт, и в то время, когда мы ещё жили в Азии, все они точно так же жили в той же Азии. Если бы наше положение в Европе можно было приписывать ещё тому ничего не значащему обстоятельству, что мы пришли на несколько сот лет позже других, то ведь в какой-нибудь Америке даже и это обстоятельство совершенно отпадает, так как большинство теперешнего населения Америки пришло туда одновременно с нами, — а всё-таки все чувствуют себя там отлично, а мы и там чувствуем себя нехорошо. Если бы мы страдали от того, что мы живём будто бы на „чужой” земле, а не на „земле наших предков”, то в таком случае все жители Америки должны были бы страдать гораздо больше нашего, ибо в то время, как большинство из нас живёт ведь в действительности в той стране, в которой жили наши отцы, деды и прадеды в течение многих сотен лет, огромное большинство американцев знают очень хорошо, что их деды с их теперешней страной не имели ничего общего. От того ли мы страдаем, что у нас нет „собственного государства?” Нет, ибо в таком случае в положении совершенно подобном нашему находились бы и поляки и многие другие, — а между тем какая огромная разница между нашим положением и положением например поляков!

Остаётся ещё только одно обстоятельство, которое могло бы объяснить ненормальность нашего положения, — это тот факт, что мы повсюду составляем меньшинство. Лет двадцать тому назад мы лично были вполне уверены, что в этом факте кроется вся сущность еврейского вопроса. Исходя из того всем известного факта, что „у сильного всегда бессильный виноват”, что меньшинство всегда во всем виновато, а большинство всегда во всем право, хотя бы меньшинство и стояло во всех отношениях гораздо выше большинства, — мы находили тогда единственным спасением для еврейства, чтобы евреи где-нибудь на каком-нибудь клочке земного шара постарались составить собою большинство, а следовательно и силу. Но дальнейшие размышления убедили нас впоследствии, что и не в меньшинстве нашем кроется сущность еврейских страданий. Для всех других народов составление где-нибудь большинства является действительно самым элементарным условием для счастия, и все они всегда инстинктивно стремились и стремятся к этому; евреи же, благодаря ненормальному строю своей религии, составляют в этом отношении исключение. Никто ведь не мешал никогда и евреям селиться вместе, подобно всем другим человеческим группам; им не только не мешали, но их даже часто прямо принуждали к этому, отводя им замкнутую черту оседлости. И во многих местах евреи действительно ведь составляют большинство, — возьмём например хотя бы любой литовский город или местечко... Но то, что всем другим людям приносит счастие, евреям приносит только страдание; и большинство даже самых краснобайных еврейских националистов, фантазирующих о земле, населённой евреями, чувствуют себя очень несчастными, если им в действительности приходится жить в каком-нибудь Бердичеве, населённом почти исключительно евреями!! Если бы в каком-нибудь Бердичеве или другом подобном городе на месте евреев находились поляки или какой-нибудь другой культурный народ, тогда они, хотя бы даже юридически вполне бесправные, в действительности считали бы себя и их считали бы другие коренными туземцами, нравственными хозяевами; они задавали бы тон, всё в городе и окрестностях старалось бы приноравливаться к их духу и потребностям, всё польское и католическое пользовалось бы там величайшим уважением и силою, поляки чувствовали бы себя там очень хорошо, сам город занимал бы почётное культурное место и содействовал бы славе польского имени, а тамошние евреи считали бы для себя величайшим счастием быть как можно больше похожими на действительных поляков. Евреи же могут составлять собою большинство населения не только в том или другом городе, но даже и в целой провинции, в каком-нибудь целом крае, и положение их всё-таки не изменится к лучшему, и они все останутся теми же самыми всеми презираемыми нулями, и всё по-прежнему они, как в своих собственных, так и в чужих глазах, останутся всегда чужими пришлецами, бродягами, хотя бы они жили в крае уже много сотен лет, — а всякий не-еврей будет считаться там законным сыном земли, хотя бы он составлял там меньшинство и только вчера пришёл в этот край.

Палестина для нас теперь фантазия, и поэтому каждый рисует себе её теми красками, которые ему приятнее всего, и нам кажется, что там был бы для нас рай. И действительно, первые колонисты в Палестине чувствуют у себя подъём духа; но это только оттого, что туда идут не средние представители еврейства, а только специальные энтузиасты Палестины, да и те живут там той прекрасною будущностью, которую их воображение разрисовало им. Но если бы фантазия превратилась в действительность и вся Палестина заселилась бы евреями, тогда — если групповой характер еврейства не будет предварительно изменён — оказалось бы, что Палестина есть ничто иное, как новая черта оседлости, евреи сами рвались бы оттуда и стыдились бы Палестины, как они стыдятся теперь Бердичева.

Нет, не во внешних условиях нашей жизни кроется сущность наших страданий, а в нашей внутренней ненормальности. До тех пор, пока мы этой последней не устраним, наши страдания никогда и нигде не окончатся. Внешние условия аналогичные нашим мы встречаем у очень многих людей, но нигде мы не встречаем той внутренней ненормальности, которая составляет всю сущность наших, специфически еврейских страданий. Внешние условия наконец каждый из нас может очень легко переменить помимо всякой фантастической Палестины, переселившись например в Америку, где он сразу оказывается во внешних условиях вполне нормальных. Мы страдаем не от того, что нас притесняют, а от того, что нас презирают, а ещё больше от того, что мы сознаём, что это презрение не безосновательно, ибо... ведь мы сами себя презираем, сами себя стыдимся и выказываем это на каждом шагу, сами лезем на каждом шагу к чужим, являемся во всем духовными паразитами и... увы, не можем поступить иначе! Не от того мы страдаем, что нас бьют, а от того, что мы не можем с гордым презрением посмотреть бьющим прямо в глаза и этим себе доставить нравственное удовлетворение, а бьющих обезоружить и заставить уважать нас.

Каждый порядочный культурный человек, спрошенный, кто он такой, отвечает и может ответить ясно и открыто: „я такой-то”, и этим он производит впечатление определенной человеческой единицы, уважающей себя и требующей уважения к себе, а скопление подобных единиц дает силу, с которой каждый должен считаться; еврей же при подобном вопросе начинает краснеть, увёртываться и давать самые запутанные ответы, и этим производит впечатление какого-то бродяги с нечистою совестью, какого-то нравственного нуля; и если этих нулей в каком-нибудь городе или крае имеется даже огромное количество, они в сумме всё-таки дают нуль, на который никто никакого внимания не обращает. Правда, что многие евреи на упомянутый вопрос дают ответ определённый; но во-первых ответ этот очень непостоянный, один брат отвечает так, а другой отвечает иначе, и этим подрывается уже всякое доверие к правдивости ответа; во вторых, какой бы ответ еврей ни давал, он всегда оказывается неверным, ненатуральным, полным фальши. Более или менее верен этот ответ только у черни нашей, поэтому мы производим на весь мир впечатление человеческой группы, состоящей из одной только черни, интеллигенция же наша представляется каждому чем-то происходящим из этой черни, но превратившимся в абсолютный нуль. Когда интеллигентный еврей говорит, что он по национальности еврей, ему отвечают: „неправда, ибо где твой язык и твоя литература?” Когда он говорит, что он еврей только по религии, ему опять говорят: „неправда, ибо в таком случае почему же ты не исполняешь своей религии, а стыдишься её, укрываешься с нею и постоянно твердишь и выказываешь, что она для тебя никакого значения не имеет?” Когда мы говорим, что наша родина Палестина, это фальшь, ибо не только мы там не родились и не живем, но даже наши пра-прадеды никогда этой страны и в глаза не видали; когда мы говорим, что наша родина Россия, нас упрекают в фальши, ибо под влиянием нашей религии мы на каждом шагу утверждаем, что мы в этой стране чужие, временные гости; когда мы говорим, что наш родной язык древне-еврейский, это полнейшая фальшь, ибо мы этим языком совершенно не владеем и владеть никогда не будем; когда мы говорим, что наш язык русский — опять-таки фальшь, ибо не только русские протестуют против этого, но и мы сами чувствуем, что язык принадлежит той человеческой семье, которая сама его выработала, согласно своему духу и потребностям, а не тем посторонним, которые, не принадлежа к семье, только пользуются языком этой семьи, не имея ни малейшего права приноравливать его к своему духу и потребностям; когда мы говорим, что наш язык жаргон — снова фальшь, ибо это только местное и временное наречие, заимствованное у немцев, наречие, которого ни один интеллигентный еврей своим признавать не хочет, культивировать не думает, в действительности не употребляет и детям по наследству не передаёт. Словом, как бы мы ни держали себя, кем бы мы не называли себя — всё фальшь да фальшь. Когда мы хотим опираться на свою национальность или религию, мы находим одну только фикцию и руины; когда мы хотим присоединить себя к чужой нации, мы чувствуем, что эта семья не наша, а когда мы об этом пробуем забывать, нам грубо напоминают об этом презрительным отталкиванием. У нас нет никакого облика своего, никакой групповой опоры, никакой почвы под ногами, никакого нравственного равновесия. Это-то есть вся сущность наших страданий, тех специфических, нам одним только свойственных страданий, которые одинаково давят и бесправного еврея Румынии, и вольного еврейского гражданина Америки. Это-то заставляет нас постоянно и повсюду держать голову опущенной и быть предметом презрения и насмешек для всех людей. Когда евреи дойдут до того, что они — где бы они ни были — будут иметь возможность открыто и гордо, с чистою совестью и без малейшей тени фальши, а следовательно с поднятой головой и с самоуважением, сказать: „я такой-то, моя родина такая-то, мой народ такой-то, мой язык такой-то, моя религия такая-то,” — тогда еврейский вопрос будет решен. Когда мы дойдем до того, что мы будем иметь возможность сами относиться с уважением к той группе, к которой мы себя причисляем, и не будем принуждены своими поступками постоянно отрекаться от неё и стыдливо маскировать её, — тогда и другие должны будут относиться к нам с уважением, и еврейский вопрос будет решён.

Люди, как и животные, нападают на вас тем более, чем более вы у них заискиваете и унижаетесь перед ними, но стоит вам обернуться и гордо посмотреть нападающим прямо в глаза, — и тогда они проникаются уважением к вам. Но до сих пор мы к сожалению не могли этого делать, потому что мы не имели никакой духовной почвы под ногами. Эту твёрдую нравственную почву, этот определённый, ясный, ничего фальшивого и позорного в себе не имеющий групповой облик и даёт евреям гиллелизм.

Когда еврея-гиллелита спросят, кто он такой, он будет иметь возможность ответить открыто и гордо:

„Я еврей! У меня есть родина, которой никто мне оспаривать не может, которой я буду служить верою и правдою и в которой я свои естественные права буду отстаивать сознательно и гордо, подобно всем другим моим братьям по родине”. Родина наша населена различными человеческими группами, и мы составляем нравственно-равноправную одну из таких групп, и нам нет никакой надобности обезличивать себя в пользу групп более сильных. Если в данной стране мы родились, в ней проводим всю жизнь, её законам подчиняемся, если солнце только этой земли нас всегда грело, только её небо и пейзажи с самого детства ласкали наш взор, если каждый атом нашего организма состоит исключительно из продуктов этой земли, возник из её почвы, выращен её атмосферой, — то мы коренные сыны этой земли, и сомнения в этом не может быть никакого ни для нас, ни для наших окружающих, если только в нашем общинном строе, а следовательно и воспитании, не будет уже больше того элемента, который насильственно заставляет нас с самого детства твердить себе и искусственно вдалбливать в себя и в наших окружающих убеждение, что мы на нашей родине чужие. Родина принадлежит всем её натуральным и законным сынам, не только какое бы платье они ни носили и какие бы убеждения они ни имели, но и к какой бы религии они ни принадлежали и каким бы языком они ни говорили. Родина, (т. е. земля) со всем этим ничего общего не имеет. Родина не знает ничего о групповых различиях и дрязгах своих сынов, она принадлежит всем тем, кто на ней родился и на ней имеет могилы своих отцов и дедов; сегодня на родине один элемент преобладает, а завтра могут преобладать другие элементы; одни чувствуют себя на родине лучше, другие хуже, но право все натуральные сыны имеют на неё одинаковое. Не нам одним более сильные элементы оспаривали права на мать-родину: так во многих местах поступали одни элементы с другими, но повсюду природа и справедливость раньше или позже брали верх; мы одни только до сих пор составляли в этом отношении исключение только потому, что благодаря ложно-территориальному строю нашей религии мы сами добровольно отказывались от наших прав на родину.

Сколько бы более сильные элементы на нашей родине ни утверждали, в силу кулачного права, что земля принадлежит только им, мы всё-таки будем любить свою мать-родину искренно и не будем отказываться от ни в чём не повинной матери своей за несправедливости, переносимые нами от более сильных братьев по родине, а будем всегда надеяться на то, что раньше или позже справедливость возьмёт верх и кулачное право одних сынов родины над другими такими же натуральными сынами родины исчезнет. Литовскому еврею-гиллелиту родные берега Немана будут так же милы и дороги, как литовскому поляку-католику или литовскому русскому-православному. Если же, под давлением более сильных элементов, для кого-нибудь из нас положение на родине будет невыносимым, тогда он сделает то, что делают все другие люди в подобном положении, т. е. он покинет ту страну, в которой он родился и провёл всю жизнь и где покоится прах его отцов и дедов, и поищет для себя и для потомства своего новой родины в такой стране, где его единоверцы составляют большинство и силу.

„Я еврей!” с гордым самосознанием скажет гиллелит; „у меня есть народ, к которому я могу причислять себя вполне сознательно, без всякой натяжки и софизмов; у меня есть религия, которой мне стыдиться нечего, которой я буду оказывать своё уважение вполне открыто и которой я не буду больше принужден держать вдали от детей своих, номинально причислять себя к ней, а поступками своими отрекаться от неё; у меня есть своё имя (конечно не исковерканно-жаргонное, а гиллелитское), которого я не заимствовал от святых чужой церкви и которого я не стыжусь и не переделываю как хамелеон; у меня есть групповые обычаи, от которых мне трусливо отрекаться нет надобности; у меня есть прошлое, от которого я не отрекаюсь, и будущее, лишённое всякой туманности и полное самых славных, светлых и возвышенных надежд; у меня есть язык, с которым мне нигде укрываться нечего, от которого мне отрекаться не приходится, куда бы меня судьба ни забрасывала, которого мне ни у какой человеческой группы испрашивать не приходится, а за которым, напротив, люди всего земного шара будут обращаться ко мне, так как это будет язык нейтрально-человеческий, в котором все народы так давно уже нуждаются для взаимных сношений; у меня есть прекрасно развивающаяся и всему миру легко доступная литература, которую я, не играя уже роли нищего, пользующегося подаяниями, преподношу народам взамен за те духовные богатства, которые я черпаю от них. Ни перед кем унижаться, ни у кого заискивать, никому обезьяннически подражать мне не надо, так как мое групповое „я” вполне ясно и открыто и имеет во всех отношениях достаточно данных, чтобы внушать к себе уважение окружающих. Мои дети не будут уже больше на всём земном шаре нравственными пасынками с позорным клеймом на челе, и если им материально где-нибудь придется ещё страдать, они по крайней мере нравственно будут чувствовать себя свободными и гордыми людьми, подобно всем людям.”

Люди скоро поневоле научатся высоко ценить и уважать нас, ибо сущность гиллелизма, не кроющаяся в каких-то страшных для окружающего мира талмудах и кагалах, будет всегда для всякого вполне ясна и открыта и поневоле будет внушать уважение. Всякий, вошедший в наш храм, поневоле будет относиться к нему с благоговением, всякий, познакомившийся с нашим богатым языком и его быстро расцветающей литературой, поневоле начнёт смотреть на нас как на людей, представляющих собою значительную духовную силу. Если даже нам придётся некоторое время ещё переносить неприятности, то они уже для нас не будут тягостны, мы будем переносить их гордо и с полным внутренним удовлетворением, сознавая, что мы переносим их не ради какого-то бессодержательного фантома, которого мы сами стыдимся и с которым мы укрываемся, а ради высокой и священной правды, ради великой идеи будущего, перед которой раньше или позже преклонятся все преследователи наши. Имея сознание чистоты и определённости своей в своих собственных глазах и глазах всего мира, мы будем всегда носить своё знамя открыто и гордо и, где бы мы ни были, мы останемся всегда верными своему вполне ясному и определённому знамени, не должны будем укрывать своё „я” и подделываться под тон данного места или времени; повсюду мы будем в глазах мира членами всем известной незапятнанной семьи, а не какими-то париями. Мы перестанем быть летучими мышами, которые сами не знают, к какому лагерю животных себя причислить и поэтому презираются и одним классом, и другим.

Беда человеку, если он не имеет своей семьи, если он должен постоянно навязываться чужим семьям, если ему нечего любить, не к чему привязаться. Эта духовная бесприютность, так сильно ощущаемая еврейской интеллигенцией, и есть вся сущность еврейских страданий. Гиллелизм её устранит. Чистый, духовно-тёплый храм наш, ни у кого не заимствуемый, приноровленный к нашему духу и потребностям язык наш, наша литература, наши песни, — все это будет давать нам постоянно такой тёплый приют и столько нравственных радостей, что всякие бури жизни будут для нас уже не страшны. Еврейство перестанет наконец быть вечным несчастием, евреи сделаются похожими на всех остальных людей. У нас будет к чему привязаться душою, у нас будет на что надеяться.

Резюмируем теперь в кратких словах всю сущность нашего проекта:

1.  Очистить еврейскую религию, для того чтобы она перестала быть для нас вечною помехою во всём, и для того, чтобы каждый из нас мог без лицемерия и самопротиворечия открыто и гордо исповедовать свою религию и воспитывать в ней детей своих.

2.  Установить для евреев собственный язык, для того чтобы мы, раз нам судьба уже назначила быть народом, перестали быть вечными нулями и духовными паразитами среди народов.

3.  Выбрать какое-нибудь определённое место, где могли бы начать концентрироваться все те евреи, которые почему-либо решаются выселиться из своей натуральной родины и хотели бы жить среди своих.

А так как нет никакой возможности склонить сразу всё еврейство принять упомянутые три пункта, то мы должны на лоне еврейства основать особую общину, которая устроила бы свою жизнь согласно этим пунктам и затем старалась бы всасывать в себя постепенно всё остальное еврейство.

В заключение скажем ещё несколько слов о нашем отношении к сионизму. Мы не имеем ни малейшего намерения убеждать евреев вырвать Палестину из своего сердца, ибо ввиду той огромной роли, которую Палестина играла в истории еврейства, подобное стремление не только оставалось бы навсегда бесплодньм, но вместе с тем было бы совершенно противоестественным и бесцельным. Как колыбель нашей исторической группы, нашего „народа”, Палестина будет так же дорога гиллелитам, как и всем остальным евреям, и когда гиллелиты со временем окрепнут, они вероятно будут стремиться приобресть в свою собственность тот клочок земли, с которым связаны воспоминания детства нашего народа. Но у гиллелитов это палестинофильство будет только пиетизмом, а не решением еврейского вопроса. Когда человек устроился, обогатил надлежащим образом свой дух, приобрёл себе материальное благосостояние и всеобщее уважение, — тогда он может стремиться к приобретению той хаты, в которой он родился и провел свои детские годы; но если он стремление к хате детства превращает в цель своей жизни, если его постоянно преследует idée fixe, что жизнь для него возможна только в хате его детства, что он поэтому нигде не должен пробовать устроиться, — тогда он навеки останется презренным нищим, как в материальном, так и в духовном отношении. Гиллелизм хочет избавить еврейство от этой несчастной idée fixe, открыть перед евреями мир Божий, заставить их стряхнуть свою апатию и деятельно взяться за работу над собою и своею будущностью; сионизм же, напротив, укрепляет у евреев эту idée fixe, которая составляет всё несчастие еврейства. Вот почему деятельность сионистов сама по себе должна была бы быть названа прямо вредною. Но к счастию дело обстоит иначе, и деятельность сионистов принесёт еврейству значительную пользу: та полнейшая фантазия, которая заключается в сионизме, скоро лопнет, как мыльный пузырь; но вызванное сионизмом пробуждение народного (или вернее группового) самосознания и стремления к спасению себя останется и принесёт самые лучшие плоды. Сам сионизм, раз он перешёл в руки интеллигенции, раньше или позже уничтожит Сион и спасёт еврейство.